Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

Но проповедуемое Соней страдание, да и вся идеология «почвенничества»,— разве не теория, не логистика?

Видимо, дело не в теории, а в том, пра­вильна ли теория или ложна. «Почвенниче­ство» было теорией самообманной, лож­ной. Поэтому и не могла претвориться в художественное произведение основанная на этой теории умозрительная схема «жития великого грешника».

Но Достоевский был упрям. Не совладав с героем «Преступления и наказания», он решил повторить идею «Жития» в других романах, в частности в «Подростке».

Этот роман в черновиках имел подзаго­ловок «Исповедь великого грешника, писан­ная для себя». В роман, между прочим, включена вставная новелла — единственное во всем творчестве Достоевского цельное изложение идейной концепции «великого грешника»: переходных состояний (преступ­ление, любовь и жажда раскаяния) и за­ключительного — смирение. Новелла эта — рассказ Макара Ивановича о купце Скотобойникове.

Написанная «слогом», новелла на фоне реалистических картин романа выглядит сусальной олеографией и убедительнее кри­тических статей доказывает безжизненность фабулы. Видимо, это ощущал и автор. Не­даром Аркадий, правдоискатель-подросток, советует новеллу пропустить.

Что касается самого Аркадия, то повест­вование о его перерождении, так же как в «Преступлении и наказании», откладывается на потом: «...это — уже другая история.— пишет Достоевский,— совсем новая исто­рия и даже, может быть, вся она еще в бу­дущем».

Видимо, процесс перерождения неверую­щего в верующего представлялся Достоев­скому до конца его жизни весьма смутно. И о своем-то собственном опыте он не ре­шается поведать. «Мне очень трудно было бы рассказать историю перерождения моих убеждений»,— признается он в «Дневнике писателя» и заканчивает эту фразу тремя строчками точек. Вот так:

........................................

........................................

........................................

Что означают эти точки? «Догадайся, мол, сама»...

Н. Арденс, например, в книге «Досто­евский и Толстой» (М. 1970) с явным наме­ком спрашивает: «Не лишен смысла и иной вопрос: «раскаялся» ли сам Достоевский в свои сибирские годы?»

Но Достоевский не теряет надежды. Он все-таки решает воплотить замысел «Жи­тия» от начала до конца и приступает к грандиозному сооружению «Братьев Кара­мазовых». Романа должно быть два. Во вто­ром (ненаписанном) романе Достоевский будто бы собирался сделать Алешу револю­ционером, участником политического пре­ступления. Л Гроссман с присушей ему сме­лостью полагает, что прототипом Алеши был Каракозов, стрелявший в 1866 году в Александра I...

Но великий писатель скончался — и мы снова перед обещанием, которое никогда не исполнится.

То же произошло и со Ставрогиным. Сра­зу после того, как Раскольников заупрямил­ся, Достоевский стал искать более сговорчи­вого персонажа. Черновые тетради покрыва­ются заметками плана, в которых вырисо­вывается образ человека, внезапно поте­рявшего веру преступника, «великого греш­ника». В 1870 году основа образа стала на­столько ясной, что грешнику присваивается фамилия Ставрогин. Но и Ставрогину не суждено было оправдать ожиданий автора. Он всасывается в сюжет романа, становит­ся одним из второстепенных лиц, и Досто­евскому снова пришлось ограничиваться обещанием.

Л. Гроссману удалось разыскать в бумагах Достоевского такой набросок: «После Нико­лая Всеволодовича оказались, говорят, ка­кие-то записки, но никому не известные. Я очень ищу их. Может быть, найду и если возможно будет... Finis».

Из этой заметки, между прочим, следует, что если в дальнейшем и объяснится духов­ное перерождение Ставрогина (или жажда религиозного перерождения), то рассказ предполагается излагать в форме исповеди. И хроникер в это темное дело ввязываться не собирается.

Пронизанный его пристальным, дотош­ным, рентгеновским лучом, «принц Гарри» немедленно обнаружит ненадежный каркас надуманной конструкции.

Характерно, что все попытки исследова­телей пристроить Ставрогина к какому-ни­будь живому двойнику (М. Бакунин, Н. Спешнев) были неубедительны. Не пото­му ли и исчезает почтенный летописец, как только дело касается Ставрогина?

На примере «Бесов» снова обнаруживают­ся таинственные законы художественной правды. Как только искреннее чувство под­меняется умозрительной выдумкой, хрони­кер увиливает...

Читая романы Достоевского, невозможно отделаться от навязчивой мысли: чем боль­ше Достоевский развивал аргументы «греш­ников», тем меньше верил в фатальность перехода от страдания к вере — боялся, раз­дражался и снова и снова бросался в атаку на свое неверие...