Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

К числу главных достоинств своего дру­га Уотсон относил абсолютное хладнокро­вие во всех случаях жизни. Но это опас­ное достоинство. Обладатель его редко за­мечает, когда оно превращается в безду­шие.

Деятельность ученого, исследователя, так же как и деятельность поэта или музыкан­та, требует интеллекта, но интеллекта, оплодотворенного эмоцией.

А когда читаешь, как Холмс колотил трупы палкой, чтобы выяснить, не появляются ли синяки после смерти, вспоми­нается — по контрасту — рассказ А. Грина «Возвращенный ад» и его герой Марк, мыс­ли которого неразрывно связаны с душев­ной деятельностью, у которого между мыслью и сердцем подаерживается постоян­ная связь...

Холмс, по его словам, соблюдал строгую гигиену разума. Он сознательно отказывал­ся от любви, потому что «любовь — вещь эмоциональная, а все эмоциональное враж­дебно чистому холодному разуму. А разум я ценю превыше всего». Гигиена разума бы­ла сомнительной. По современным поняти­ям Холмс был невеждой, и невеждой прин­ципиальным. Например, он не знал, что Земля вращается вокруг Солнца, и не на­ходил нужным это знать. Свое невежество он оправдывал утилитарно: знать надо толь­ко то, что полезно, что необходимо для работы. Расширение кругозора ради обра­зования общих принципов, ради сознатель­ного, целеустремленного мировоззрения его не привлекало.

В молодости своей буржуазия широко распахнула врата познания, породила лю­дей, страдающих «болезнью мышления», а подряхлев, стала подозрительной, задер­нула шторы, замкнула засовы и оплачивала лишь те мозги, которые приносили барыши.

Буржуазия предала творческий разум. Одним из симптомов этого и была утилита­ристская математизация всего вплоть до исчисления нравственности. И великий наш революционный философ Н. Чернышевский настороженно относился к попыткам пози­тивистов оскопить математическими знач­ками социальные, исторические и философ­ские науки.

Это, конечно, не означало, что все англи­чане стали внезапно математиками. Писа­тель С. Батлер, например, предупреждал, что «жизнь нельзя свести к точной науке». Стюарт Милль написал книгу, озаглавлен­ную «О свободе». Суть этой примечатель­ной книги А. Герцен передает так: «Оста­новитесь, одумайтесь! Знаете ли, куда вы идете? Посмотрите — душа убывает». Но ничего не помогало. Эксплуататоры использовали царицу наук — математику, чтобы выжимать из рабочих последние силы, «по закону» морить их холодом и голодом, подстригать личность на один фасон и превращать человека в нечто гур­товое, оптовое.

По мнению воспитанного математическим веком Холмса, бытие железно детермини­ровано. Он утверждал: «Идеальный мысли­тель, рассмотрев со всех сторон единичный факт, может путем дедукции воссоздать не только всю цепь событий, которые при­вели к этому факту, но также и все сле­дующие из него результаты».

Стандартный консерватизм английского быта способствовал убеждению, что в не­изменной цепи причин и следствий каждо­му предопределено свое место. Человек не ответствен ни за что. Личные усилия кого бы то ни было не могут убавить преступ­ность, не могут уменьшить зла.

Деятельность детектива в таком случае теряла смысл, становилась не более чем утехой, развлечением. И Холмс, как видно из некоторых его реплик, в глубине души склонялся к этому убеждению.

В эту мрачную перспективу не вносили просвета и утилитаристы, считавшие, что «поступки, заслуживающие осуждения, ча­сто истекают из таких качеств человека, которые заслуживают похвалу».

Видимо, и Холмс и его творец разделяли некоторые взгляды утилитаристов. Во вся­ком случае, в представлении справедливо­го, честного по натуре Холмса границы между злом и благом были сильно размы­ты. Не потому ли он передавал преступни­ка в руки полиции с крайней неохотой? Автор, видимо, сочувствовал Холмсу: в не­которых рассказах злодей погибал «по во­ле рока» или сам попадал в расставлен­ные им сети, в иных — оказывался неви­новным, в иных — действия убийцы оправ­дывались тем, что он уничтожал еще более страшного убийцу или справедливо мстил, в иных — преступление вообще оказыва­лось мнимым. Иногда Холмс употреблял всю силу разума на то, чтобы спасти ви­новного от полиции, утешаясь изречением вроде: «Возможно, я укрываю преступника, но зато спасаю душу».

Были редкие минуты, когда эта безоши­бочная машина задумывалась: «Зачем судь­ба играет нами — бедными, беспомощными червями?» И тогда казалось, что мощный разум — не счастливая особенность харак­тера Холмса, не часть его натуры, а что-то внешнее, мучительное, словно игла, пронзавшая мозг...