Дмитрий Быков - Ахматова. «И я сказала: – Могу»

Точно такой же эстрадной с самого начала была и слава Ахматовой. Она, кстати, признавалась Блоку: «Александр Александрович, я не могу после вас читать». Блок с укоризной отвечал: «Полноте, Анна Андреевна, мы с вами не тенора». Ахматова не любила, когда ее так осаживали, и ему прилетело в ответ от нее: «Тебе улыбнется презрительно Блок, трагический тенор эпохи». Надо было, конечно, уметь назвать Блока с его фантастическим голосовым диапазоном «трагическим тенором эпохи», то есть тоже явлением эстрадным. Блок как раз совсем не эстрадник, он читать не умел, не любил, жизнь его прошла вне эстрады. Совершенно гениально сказал о нем Маяковский: «Блок читает свои стихи лучше всех, прочесть хуже в принципе невозможно». Абсолютно точная формулировка. Блок являет собой некоторый предел. Хотя, когда мы слушаем Блока, это все равно магия. Записи, слава Богу, пяти стихотворений сохранились. Так вот, Ахматова именно своей эстрадной ранней славой, своей вытащенной на всеобщее обозрение судьбой, своей абсолютно бесстыдной, на грани эксгибиционизма лирикой (именно ей принадлежат слова о «Втором рождении» Пастернака: «Это недостаточно бесстыдно, чтобы быть поэзией») задала некий парадоксальный образ, который очень трудно отследить, – трудно отследить, что именно в нем так бесит.

В любом крупном поэте лежит роковое неразрешимое противоречие. Я, даже заведомо причислив себя к крупным, не стал бы у себя искать, в чем оно заключается, но кто-нибудь когда-нибудь, конечно, найдет. Может быть, это противоречие в том, что лирик, а при этом толстый, или в том, что лирик, и при этом в газете, или в том, что лирик в России, но при этом еврей. Не знаю, кто-нибудь это противоречие отыщет. Я боюсь, что оно будет лежать в какой-то более глубокой плоскости и мне не понравится, когда о нем напишут наконец. Но в тех, кого мы уже можем препарировать, это роковое противоречие, безусловно, есть.

Скажем, в Блоке, помимо многих других, это то, что очень точно почувствовал в нем Кушнер: «Жене и матери в одной квартире плохо». Образ жены-Родины все время накладывается на образ Родины-матери, и между ними возникает страшный конфликт. Следствием этого конфликта является появление то таких гениальных стихов, как «На поле Куликовом», то таких омерзительных, как «Скифы», которые этому «Полю Куликову» прямо противостоят. Конфликт Маяковского довольно любопытный и при этом довольно наглядный. Он сам его сформулировал: «Какими голиафами я зачат – такой большой и такой ненужный?» Действительно, такой огромный и такой беспомощный. На этом конфликте построено все «Облако в штанах». Почему мы любим «Облако»? Потому что такая гениальная поэзия повествует о таком ничтожном поводе, таком ничтожном состоянии.

Конфликт Ахматовой на самом деле точнее всех обозначил Святополк-Мирский, что немедленно попало в статью Жданова. Ведь не Жданов придумал «не то монахиню, не то блудницу», это придумал Святополк-Мирский. А Святополк-Мирский исходил из определения Мандельштама «столпничество на паркете», очень жестокого и хлесткого определения. Конечно, такое мог выдать только мужчина, обманутый в своих худших намерениях. Но если говорить об ахматовском образе и главном его противоречии, то это та самая обозначенная Жолковским «сила через слабость». Мы видим Ахматову постоянно униженной, но Ахматова не просто не боится в этом признаться, а делает из этого унижения основную лирическую тему, и это становится залогом абсолютной победы.

Ахматова не боится признаться ни в чем, она не боится признаться в том, в чем другие люди не расписались бы и под пыткой. Когда-то Марина Цветаева сказала, что лучшая строчка Ахматовой – «Я дурная мать», потому что кто из нас способен сказать о себе такое? И в самом деле, если бы Цветаева говорила о себе «я дурная мать», это звучало бы как «я дурная мать, но все-таки я лучше всех вас», или «я дурная мать, но это вы со мной сделали», или «я дурная мать, но это потому, что моему ребенку так лучше». И действительно, ведь Цветаева как мать (мы говорили об этом в лекции об Алле Эфрон) – это «упадешь – перстом не двину, я люблю тебя как сына». Цветаева никогда не помогает ребенку. Цветаева может заставить его стать чем-то. Цветаева – мать очень строгая. Для Али Эфрон быть допущенной в комнату матери (которая всегда требует, чтобы к ней обращались на «вы») – это праздник. Поиграть с чашечкой Наполеона – это невероятный дар. И Цветаева при этом никогда не скажет о себе «я дурная мать»; даже когда даст дочери пощечину, она предъявит все обвинения ей, а не себе. Ахматова может о себе сказать и вот это. Ахматова не стесняется в стихах быть разлюбленной: «Сколько просьб у любимой всегда! \\ У разлюбленной просьб не бывает». Ахматова не стесняется похоти в стихах: «А бешеная кровь меня к тебе вела \\ Сужденной всем, единственной дорогой». У Ахматовой вообще в стихах чрезвычайно много бесстыдства, того, что прежде в стихи не попадало. И вот в этом сила.