Таково было мне первое приветствие в любезном отечестве» (Пушкин, т. IV, стр. 571).
Пушкин продолжал писать.
Он писал статью о Радищеве, вряд ли не автобиографическую во многих ее чертах.
Пушкин вспоминает о смелости Радищева.
Он говорит, что видит в нем «политического фанатика, заблуждающегося конечно, но действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарскою совестливостию» (Пушкин, т. V, стр. 246).
Он удивляется мужеству одинокого Радищева.
Так одинок был Пушкин, не введенный декабристами в их круг.
Память о Радищеве для Пушкина – это память об оде «Вольность».
Воображаемый разговор с Александром кончался тем, что Александр посылал Пушкина в Сибирь, и там он писал «Ермака» с рифмами.
Это опять сопоставление с Радищевым, который написал в Сибири «Ермака» без рифм.
В статье, которой так и не удалось напечатать Пушкину, как он ни хитрил с цензурой, снова вспоминаются стихи Радищева.
Многое в статье написано Пушкиным о себе.
Пушкин тех лет не был моложав, его лицо было уже несколько одутловато.
Пушкин пишет о Радищеве, который был смирен опытностью и годами:
«Не станем укорять Радищева в слабости и непостоянстве характера. Время изменяет человека как в физическом, так и в духовном отношении. Муж, со вздохом или с улыбкою, отвергает мечты, волновавшие юношу. Моложавые мысли, как и моложавое лицо, всегда имеют что-то странное и смешное. Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют» (Пушкин, т. V, стр. 248).
Но вдохновение открывает сердце, ранит его совестью и требованиями самими высокими.
Временами думал Пушкин, описывая смерть Радищева, о самоубийстве.
Его привязывали все короче и короче.
Но вдохновенье возвращало сердцу гордость.
И вот Пушкин тогда, имея перед глазами памятник Александру и Николаю, вспомнил оду «Вольность», Радищева и написал свой «Памятник», связанный с одой Горация латинским эпиграфом, данным с ошибкой, и безошибочно связанный с Радищевым. [9]
Он написал:
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Написал дальше:
И долго буду тем любезен я народу,
Что звуки новые для песен я обрел,
Что вслед Радищеву восславил я Свободу
И милосердие воспел.
«Свобода» – это ода «Вольность».
Пушкин снова спорил с Александром.
Что переживал сам Пушкин в это время – видно из его стихотворения «Полководец».
Он описывает в стихотворении галлерею героев двенадцатого года.
… Но в сей толпе суровой
Один меня влечет всех больше. С думой новой
Всегда остановлюсь пред ним, и не свожу
С него моих очей. Чем долее гляжу,
Тем более томим я грустию тяжелой.
Он писан во весь рост. Чело, как череп голый,
Высоко лоснится, и, мнится, залегла
Там грусть великая. Кругом – густая мгла.
За ним – военный стан. Спокойный и угрюмый,
Он, кажется, глядит с презрительною думой.
Свою ли точно мысль художник обнажил,
Когда он таковым его изобразил,
Или невольное то было вдохновенье, —
Но Доу дал ему такое выраженье…
… Там устарелый вождь, как ратник молодой,
Свинца веселый свист заслышавший впервой,
бросался ты в огонь, ища желанной смерти, —
Вотще! —
(Пушкин, т. II, стр. 226.)
Здесь говорится не столько о портрете, сколько о художнике, обнажающем свою мысль.
Пушкина привязывали все короче и короче.
Исполнились пророчества князя Вяземского о собаке Хемницера.
Пушкин грыз свои узы.
Он мечтал о дуэли, связанной с оглаской, как о способе быть высланным.
Дорога прямо на восток, в страну, где Радищев писал своего «Ермака», перестала его пугать.
Точных обстоятельств смерти Пушкина не знали, но было ощущение, что совершается преступление.
Доктор Станислав Моравский писал:
«Все население Петербурга, а в особенности чернь и мужичье, волнуясь, как в конвульсиях, страстно жаждало отомстить Дантесу. Никто от мала до велика не желал согласиться, что Дантес не был убийцей. Хотели расправиться даже с хирургами, которые лечили Пушкина, доказывая, что тут заговор и измена, что один иностранец ранил Пушкина, а другим иностранцам поручили его лечить».
Арендт был придворным доктором.
К гробу в один день пришли 32 000 человек.
Оказалось, что благоразумный Вяземский не прав.
На мельнице, на которой молился Пушкин, не было бога, но там был ветер.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу