Виктор Шкловский - Заметки о прозе Пушкина

Этот портрет представляет собою совершенно официальный образ Екатерины и в то время был всем известен.

Пушкин описал Екатерину точно по этому портрету, хотя на портрете Екатерина дана так, как она выглядела в 1791 г., а предполагаемая встреча Екатерины с Мироновой происходила, вероятно, в 1774 г.

Пушкин, по-моему, демонстративно не прибавил и не убавил от портрета ни одной черты. На портрете изображена Екатерина в утреннем платье, в ночном чепце, собака около ноги; за Екатериной деревья и памятник Румянцеву; на лице императрицы легкая улыбка, лицо ее румяно и полно.

Пушкин дал Екатерину сидящей в этом костюме, но оставил памятник как примету, указывающую на портрет. У него сказано: «Марья Ивановна пошла около прекрасного луга, где только что поставлен был памятник в честь недавних побед графа Петра Александровича Румянцева…» и дальше сказано: …..Марья Ивановна увидела даму, сидевшую на скамейке противу памятника» (Пушкин, т. IV, стр. 428–429).

Для читателя времен Пушкина этого было достаточно, чтобы понимать официальность изображения.

Мне кажется, что Пушкин сознательно держался за официальный образ, не желая ничего прибавлять от себя.

На картине Боровиковского Екатерина – в легком летнем слегка голубоватом платье и ночном нарядном чепце.

Но встреча ее с Марьей Ивановной должна происходить осенью, в сентябре. Погода оказывается не по костюму, потому что сам Пушкин пишет, что «солнце освещало вершины лип, пожелтевших уже под свежим дыханием осени».

Тогда Пушкин изменяет одну деталь.

Екатерина была «в белом утреннем платье, в ночном чепце и в душегрейке» (Пушкин, т. IV, стр. 429).

«Душегрейка» или «душегрея», по Словарю Академии Российской 1809 г., часть II, стр. 295, – 1) Род простонародной женской одежды, без рукавов, на груди с выемкой. 2) Фуфайка.

Душегрейка под платьем не видна, но она позволяла Пушкину не переодевать императрицу по сезону, оставить ее характеристику официальной, не ему принадлежащей.

Благодаря этому Екатерина остается портретом, и весь интерес читателя принадлежит Марье Ивановне.

Именно в развязке Пушкин использует положения, уже созданные Вальтер-Скоттом.

Развязка состоит из соединения условного портрета с условными положениями. Я имею в виду те сближения с «Эдинбургской темницей» Вальтер-Скотта, которые проследил Н. О. Лернер.

Царское Село дано почти без подробностей, все описание сада занимает пять строчек, дворец не описан совершенно; сказано только, что героиня «прошла длинный ряд пустых, великолепных комнат» (Пушкин, т. IV, стр. 431). Кабинет Екатерины не описан, и весь эпизод закончен так:

«В тот же день Марья Ивановна, не полюбопытствовав взглянуть на Петербург, обратно поехала в деревню» (там же, стр. 432).

Лаконичность эпизода, отсутствие описаний выделяется даже среди пушкинских, вообще говоря, коротких описаний.

Лаконичность эта подчеркнута последним появлением Пугачева в повести.

Пушкин пишет от своего имени, как бы заканчивая историю Гринева:

«Из семейственных преданий известно, что он был освобожден от заключения в конце 1774 года, по именному повелению; что он присутствовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу» (т. IV, стр. 432–433).

Мне кажется, что в своих заметках я доказал характер отношения Пушкина к Пугачеву.

Отождествлять Пушкина с Вяземским и со способными людьми, но не гениями, его времени – нельзя.

Вещи Пушкина, конечно, не написаны тайнописью, но он всеми способами добивался возможности писать так, как хотел.

Это ему удалось.

«Смирись!» – говорили Пушкину, но он не мог смириться, смирение было чуждо ему.

Гоголь писал:

«Пушкин есть явление чрезвычайное, и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в конечном его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет».

Пушкин говорил об ангеле вдохновения:

Это нужно было для того, чтобы говорить слова будущего, для того, чтобы через столетие, значение которого удвоили революции, притти к сегодняшнему читателю.

Пушкин понят сейчас нами – своими истинными современниками.

Пушкин мог сказать, как сказал про себя Маяковский, —