Самуил Маршак - В начале жизни (страницы воспоминаний); Статьи. Выступления. Заметки. Воспоминания; Проза разных лет.

— Баландин… Отсутствовал… Отсутствовал… Отсутствовал. Ел на уроке… Свистел… Сидел на полу… Отказался от ответа по причине желудочного расстройства… Отказался отвечать ввиду смерти бабушки… Явился в гимназию в порванных брюках…

Павел Павлович раскрыл другой журнал — потоньше, и прочел:

— Баландин… Три с минусом… Четыре с минусом… Два с минусом… Единица… Единица… Единица…

— Павел Павлович, — сказал Баландин, — спросите меня послезавтра.

— Так, — сказал Павел Павлович, усаживаясь на блестящий венский стул. — Послезавтра? Это мне нравится. А может быть, послепослезавтра, господин Баландин, а может быть, послепослепослезавтра? Нечего разговаривать, извольте отвечать.

Баландин успокоился, сжал губы и шагнул к карте. Карта была немая — без надписей.

— Какие вы знаете полуострова? — спросил Павел Павлович, раскачиваясь на стуле.

Баландин, глядя в сторону, угрюмо пробормотал:

— Кольский, Канин, Скандинавский, Ютландия, Пиренейский…

— Недурно для начала, — сказал Павел Павлович, — а не укажете ли вы мне на карте полуостров Канин?

Баландин повернулся к огромной разноцветной карте и обвел рассеянным взглядом все части света.

— Возьмите указку и покажите.

Баландин взял тонкую палочку, покрутил ею в нерешительности, а потом куда-то ткнул.

— Это интересно, — сказал Павел Павлович, торжественно вставая со стула и подходя к краю кафедры. — Покажите еще раз полуостров Канин.

Баландин ткнул в другое место карты.

Павел Павлович радостно улыбнулся.

— Вот оно что. Значит этот полуостров переезжает с места на место, ведет кочевой образ жизни. А скажите! — спросил он. — Сколько в острове полуостровов?

— В острове полуостровов? Два, — сказал Баландин.

— Совершенно верно, два. Два будет у вас в последней четверти и в годовой.

Баландин положил указку и равнодушно пошел на место.

Курмышев и Баландин жили на одном дворе. Курмышев в доме, выходившем на улицу. Баландин — в небольшом флигеле. Отец Курмышева был судья, а у Баландина отца не было.

Когда гимназистов распустили на лето, Курмышев вернулся из гимназии, сбросил пальто и ранец и выбежал на двор.

Было еще свежо. Курмышев разбежался, перепрыгнул через скамейку, потом поднял с земли камень и запустил в небо. Потом подозвал к себе сонную лохматую собаку, стал теребить ее за уши. Собака завизжала и вырвалась.

Курмышев подошел к флигелю и стукнул в последнее окошко справа.

— Заходите, господин Курмышев, — сказала пожилая женщина в очках и в красных сережках, открывая форточку.

Курмышев вбежал в темную переднюю. Там в углу кудахтали куры.

— Пожалуйте, господин Курмышев, — говорила женщина, отворяя дверь. — Жоржик, к тебе пришли!

Баландин вскочил в соседней комнате с кровати, на которой он валялся одетый, и бросился к товарищу. Лицо у него было красное и [изрядно] помятое.

— Кончили курс и теперь гулять? — говорила женщина, мать Баландина. — Ну, гуляйте, гуляйте, молодые люди.

— Она ничего не знает про меня, — шепнул Баландин. — Молчи!

За столом сидел растрепанный и небритый мужчина и читал какую-то бумажку.

— Сведения об успехах, поведении, прилежании и внимании, — читал он, — ученика второго класса Баландина Георгия. Закон божий три, география… тут что-то неразборчиво… тоже три… А тут и совсем разобрать нельзя… Переводится в третий класс… Кто это у вас сведения пишет?

— Помощник письмоводителя, — сказал Курмышев.

— Молчи! — шепнул ему прямо в ухо Баландин.

— Так, — сказал отчим, — а почему у тебя, обормот, все тройки? Хоть бы одну четверку принес?

— Ну уж и на том спасибо, — сказала женщина, — хорошо, что не сел во втором классе.

— Не сел, — угрюмо проворчал отчим, — ему бы в его годы в четвертом быть, а не во втором, попробовал бы он у меня сесть.

Баландин взял бумажку, сложил ее и сунул в ящик стола.

— Шагаем? — сказал он Курмышеву.

— Шагаем!

И оба выскочили на двор.

— Курмышев, — сказал Баландин шепотом, когда они очутились на противоположном конце двора. — Мне сведения Дудкин исправил, он хорошо пишет. Только молчи. Я отчима не боюсь, — ну пусть он меня зарежет, повесит, — мне не страшно. Мне только маму жалко.

— А как же ты… — сказал Курмышев, — как же ты осенью?

— Погоди, — прервал его Баландин, — мы выйдем на улицу, тогда скажу.

Оба мальчика вышли за ворота. Курмышев шел, весело перепрыгивая через лужи, Баландин шагал, не глядя под ноги.