Сьюзен Сонтаг - Против интерпретации и другие эссе

Я восхищалась то тем, то этим: поводов для восхищения хватало. Я осматривалась и видела важность того, чему никто вокруг не отдавал должного. Возможно, я была лучше приспособлена к тому, чтобы видеть то, что видела, и понимать то, что понимала, в силу моей оторванности от жизни, любви к Европе, энергии, которую вкладывала в поиск эстетического наслаждения. И все же меня на первых порах удивляло, что кто-то находил мной сказанное «новым» (для меня оно таким уж новым не было), что меня видели в авангарде нового мировосприятия и, после появления самых первых эссе, считали законодательницей вкусов. Конечно, меня подбадривало ощущение, что я, по-видимому, первой увидела те предметы, о которых писала; порой я не могла поверить собственному счастью: они как будто ждали именно моего описания. («Как странно, – думала я, – что Оден не написал чего-то вроде моих “Заметок о кэмпе”».) Мне казалось, что я попросту переношу на некий новый материал ту эстетскую точку зрения, которую, изучая в юности философию и литературу, почерпнула у Ницше, Патера, Уайльда, Ортеги (Ортеги времен «Дегуманизации искусства») и Джеймса Джойса.

Я была задиристым эстетом и абсолютно кабинетным моралистом. Я не собиралась писать столько манифестов, но неистребимое пристрастие к афористичным высказываниям соединялось с их упорно противоречившими друг другу предметами так, что это иногда ставило меня в тупик. В страницах, составивших книгу «Против интерпретации», мне больше всего нравится упорство, краткость (думаю, я могла бы сказать здесь, что и сегодня разделяю большинство тогдашних позиций), а также некоторые суждения о психологии и морали в эссе о Симоне Вейль, Камю, Павезе и Мишеле Лейрисе. А больше всего не нравятся те пассажи, где на пути прозы встает педагогический порыв. Ох уж эти списки, эти советы! Не исключаю, что они полезны, но сегодня они наводят на меня тоску.

Я оспаривала иерархии (высокое/ низкое) и антитезы (форма/ содержание, разум/ чувство), которые мешали пониманию того, что меня восхищало. У меня не было программной приверженности «современному», но встать на сторону нового произведения, особенно пренебрегнутого, незамеченного или истолкованного неверно, казалось мне полезней, чем защищать испытанных фаворитов. Рассказывая о своих открытиях, я не отрицала превосходство канонических сокровищ прошлого. Нарушения норм, которые я приветствовала, казались мне абсолютно благотворными, нисколько не умаляющим силы прежних запретов. Современные вещи, вызывавшие мое одобрение (и служившие платформой для нового запуска соображений о творчестве и самосознании), не уменьшали величие того, чем я восхищалась раньше. Наслаждаясь дерзкой энергией и остроумием представлений, именуемых хеппенингами, я не забывала об Аристотеле и Шекспире. Я выступала – и выступаю – за многообразную, разносоставную культуру. Значит ли это, что никакой иерархии нет? Отчего же, есть. Если бы я должна была выбирать между Достоевским и группой «Дорз», я бы выбрала Достоевского. Но должна ли я выбирать?

Самым большим откровением для меня стало кино, особенно фильмы Годара и Брессона. Я писала о кино больше, чем о литературе, не потому, что люблю фильмы больше романов, а потому, что люблю новые фильмы больше новых романов. Мне было совершенно ясно, что никаким другим искусством не занимались так широко на таком высоком уровне. Наибольшим счастьем тех лет, когда писались эссе, собранные потом в книгу «Против интерпретации», было то, что ни дня тогда не проходило для меня без фильма, а то и двух-трех. По большей части, они были «старыми». Погруженность в историю кино только усиливала мою признательность нескольким новым лентам, которые (вместе с любимцами из эпохи немого кино и фильмов тридцатых годов) я пересматривала снова и снова, так опьяняла меня свобода и изобретательность их повествовательной манеры, их чувственная сила, серьезность и красота.

В годы, когда я писала эти эссе, образцом искусства было кино, но поразительные вещи происходили и в других искусствах. Свежий ветер дул отовсюду. Художники снова стали дерзкими, как после Первой мировой войны и до подъема фашизма. Идея модерна все еще была жива. (Это потом наступила капитуляция под флагом постмодерна.) Не упоминаю сейчас о политических баталиях времен, когда появлялись последние эссе этой книги: я имею в виду нарождавшееся движение против американской войны во Вьетнаме, занявшее немалую часть моей жизни с 1965 года до начала семидесятых (которые, как я считаю, были все теми же шестидесятыми). До чего замечательно все это выглядит, когда смотришь назад. До чего хотелось бы, чтобы хоть часть тогдашней отваги, тогдашнего оптимизма, тогдашнего презрения к торгашеству дожила до нынешнего дня. У современного мироощущения два полюса: утопия и ностальгия. Вероятно, самой замечательной чертой лет, на которые теперь налепили ярлык шестидесятых, было то, как мало места занимала в них ностальгия. В этом смысле, тогда и вправду была утопическая эпоха.