Вадим Чирков - Зажги звезду. Рассказы о красных следопытах

Дожди смоют буквы на фанере, а ветер повалит и унесет ее; холмик зарастет ласковой травой — кто узнает теперь, где похоронен боец?

Быть может, вернется к этому полю через несколько лет товарищ, чтобы рассказать людям о подвиге друга и о его гибели, о своей неизбывной боли, чтобы поставить памятник над могилой, — но, может, и не придет солдат к другу, потому что сам погибнет в нескольких километрах от него…

Самые печальные могилы войны — это могилы сорок первого, поры отступления наших войск, теряющих бойцов на каждом шагу.

Могилы того времени исчезали в земле бесследно; через множество лет плуг выворачивал из пашни белую кость, над которой стоял в задумчивости минуту-другую тракторист, либо землечерпалка обнаруживала целое кладбище человеческих останков…

Кто были эти люди?

По звездам на металлических пуговицах и бляхах определяют: наши. Наши зарыты здесь!

Чей полк, какая армия оставила мертвых в этих болотистых местах? Ответа нет. Не было тогда, в сорок первом, у бойцов медалей, по которым можно определить, кто награжден ими, документы превратились в прах…

Местные жители, конечно же, не могут назвать часть, с боем отступавшую через их село. Они помнят только рев пикирующих немецких самолетов, бесконечные взрывы бомб, пыль и дым, ответную стрельбу и уходящих на восток красноармейцев, вслед за которыми ворвались в село фашистские танки.

И только случайность может подсказать следопыту, где нужно искать имена павших на его земле, куда нужно направить поиск.

Что же было у людей той памятью, к которой, как к могиле, обращались они. долгие годы после войны? Последнее письмо сына, брата, мужа или отца — тетрадный лист, сложенный треугольником, и… «похоронка»: «Ваш сын… (называлось имя) в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге и проявив геройство и мужество, погиб…», следовала дата, а место гибели не всегда указывалось или указывалось неточно.

Потому-то и воздвигнуты во многих наших городах — и прежде всего в столице нашей Родины Москве — Могилы Неизвестного Солдата, — чтобы каждый, кто пережил в войну боль утраты, мог прийти и поклониться ей, а заодно и безвестной могиле родного человека, над которой не горит вечный огонь памяти и благодарности, к которой не приходят поговорить, поплакать или помолчать…

…Мой отец погиб в 1942 году «где-то под Воронежом». В письме, которое мы с мамой храним до сих пор, сказано: «…иду в бой, останусь жив — сообщу». После этого письма пришло извещение: «пропал без вести».

Где-то под Воронежом, неизвестно, в какой братской могиле, неизвестно, под каким холмиком, лежит мой отец. Сорок второй год был годом страшных битв, вся страна напряглась в смертельном усилии, чтобы остановить врага. Мы отступали и наступали; каждый населенный пункт несколько раз за сутки переходил из рук в руки. И конечно, было не до похорон, убитых бойцов закапывали кое-как либо клали в братские могилы — и тех не щадили бомбы и снаряды.

Я не надеюсь уже получить когда-нибудь письмо от красных следопытов Воронежской области, которые скажут мне, что на земле существует могила моего отца и к празднику кто-то кладет к ней вместо меня живые цветы. Что найдены боевые товарищи отца, которые видели, как он погиб, говорят о нем такие-то слова, передают и тот, опоздавший на сорок лет, последний его привет жене и сыну.

Но если бы я получил такое письмо! Не знаю, откуда — вот передо мной карта Воронежской области, я смотрю и выбираю: Краснолесный, Рамонь, Давыдовка, Гремячье, Синие Липяги — везде воевали, любое из этих названий может быть написано на конверте.

…Мы с мамой едем по этому адресу, и, подъезжая к Воронежской области, я не отойду от окна в поезде. Ведь так же, как я, стоял у окна в товарном вагоне солдат в серой шинели — мой отец.

На все, на все я буду смотреть его глазами!

Он ехал сюда издалека. До сих пор родиной моего отца был маленький поселок на берегу реки — небольшой мысок земли, омываемый рекой и затоном, застроенный низенькими домами, теряющийся среди лесов.

Родина, оказалось, — ^другое… Она была неизмеримое пространство. Километр за километром оно входило в его глаза, поглощалось им, становилось его сознанием, его плотью — все это гигантское пространство… И мой отец стоял и стоял у окна, боясь пропустить хоть что-то, словно видеть все стало непременной его задачей.

И перед тем боем, где суждено было ему погибнуть, он обвел взглядом все вокруг, видя, наверное, и ту огромную землю, половину которой он проехал, оставил за спиной, и по-особому глядя на поле боя, что всего лишь год назад было просто полем…