Вадим Чирков: ДАЙ ОГЛЯНУСЬ, или путешествия в сапогах-тихоходах. Повести.

К нам должны были прийти гости, надо было срочно в магазин, на улице шел дождь, а на моих туфлях треснула подошва — вот тут-то я и вспомнил про сапоги. Старенькие полусапоги, которые я зачем-то храню вот уже с десяток лет, забросив на антресоли. Достал их и стал надевать.

— Это откуда?— спросила жена. — Что за уродины?— Она про них совершенно забыла.

— Волшебные,— сказал я, топнув для удобства ногой, — один кот подарил. Давай деньги. Что купить?

— Держишь в доме всякое старье... Купи бутылку масла, хлеб и вино. И поторопись.

Я взял сумку и вышел из дома. Сапоги были не старые, а только поношенные.

Спешить не получалось. Сапоги, показалось мне, были связаны друг с дружкой — я наклонился даже и проверил. Шаг у меня выходил не то что короткий, а какой-то при-тор-ма-жи-ва-е-мый.

Вначале я злился, но возвращаться не хотелось, а на полдороге я свыкся с неторопливостью шага. Шел, крутя на пальце пустую сумку, и от нечего делать разглядывал все, что попадалось на пути.

Сапоги то и дело норовили остановиться, и я постоял возле лужицы на асфальте. Дождь бросал и бросал в лужу тонкие проволочные колечки. Я услышал шелест дождя, сыпавшего на кусты сирени, туи и самшита,— тихий, похожий на шелест крыльев множества мотыльков. Дунул ветер — с ветки сирени сорвались три тяжелые капли и одновременно ударили по луже. Возникли круги — раздался громкий гитарный аккорд. Круги, подрожав, разошлись, звук затих, в лужу снова стали падать мелкие балалаечные колечки.

Я поднял голову. Вокруг были владения Дождя. Там и сям легко возникали высокие стены и колонны, замки, деревья. Дождь строил в нашем городе свой город — высокий, стройный, тут же осыпающийся. В городе Дождя было душисто, как в саду. Каждый листик пах, как цветок.

Я понял, что старые сапоги превратились за десять лет в сапоги-тихоходы.

Гости уже сидели за столом, когда я вернулся.

—

Заснул там, что ли?— спросила жена в прихожей.— Где ты застрял?

—

Стоял у лужи, считал колечки, — ответил я, решив не рассказывать о городе Дождя.

—

Оно и видно. Снимай сапоги, садись скорее за стол.

— Куда торопиться?— сказал я.

Я надевал сапоги-тихоходы не часто, они все же были для меня роскошью, как, скажем... ну, скажем, как туфли английской фирмы «Барон». Да и надевая уже, вспоминал: и то нужно сделать, и другое... Но поздно: только я делал первый шаг, как рождалось состояние, какое, верно, бывает, когда решишь наконец навести порядок в своих книгах или бумагах. Подвести «тог. Я выходил из дома...

Все еще спешили мои ноги и руки, спешили замечать все вокруг глаза, спешили мысли — они сменяли друг друга, подобно комбинациям стеклышек калейдоскопа. А сапоги-тихоходы не пускали бежать, и постепенно сообщаемый ими ритм передавался сначала телу, а потом и мыслям.

Бывало, что я просто глазел, многое замечая по дороге, быть может, то, чего не увидел бы, идя привычным для меня деловым шагом, шагом человека, занятого своими (а вернее сказать: не своими) мыслями.

...Недалеко от моего дома стоит высокий раскидистый тополь. Листвы на нем так много, что зеленый покров кажется телом тополя. Нет минуты, мига нет, чтобы десяток-другой листьев не трепетал; а при сильном ветре в глазах рябит от биения тысяч листьев.

Как-то утром я встал, чуть рассвело. Еще не шумели машины, во двор еще никто, кроме меня, не выходил, и прохожих не было на улице.

Была та тихая и короткая пора раннего утра, когда ночные ветры и ветерки уже улеглись, а дневные еще не принялись за дело, и тополь — весь — был неподвижен.

Но мне не верилось в неподвижность листвы, я знал, что ее не может быть у тополя, который я привык видеть полным жизни и движения, не может быть, даже когда он спит...

И я увидел то, что искал! В большом зеленом теле тополя бился один-единственный листок, не знаю, каким ветерком движимый, не знаю, какой силой. И листок... показался мне в этот сокровенный утренний час живым, бьющимся сердцем тополя.