Грегуар Шамаю - Теория дрона

Я думаю, что Даймонд права, хотя внеморальный подход, на который она здесь ссылается, может на самом деле иметь более глубокий и куда более аутентичный этический смысл (что на самом деле означает иной, а именно политический смысл), который она не проговаривает. Проблема с правовым дискурсом, справедливо замечает она, в том, что он очень часто искажает понимание самого важного. Отказ стрелять в голого солдата не имеет отношения к уважению-принципа-избирательности-и-пропорциональности, поэтому желание во чтобы то ни стало использовать подобную оптику – самый верный способ ровным счетом ничего не понять.

В соответствии с законами войны, у солдат есть право убивать солдат противника, когда они курят, раздеты или одеты неряшливо, не вооружены или погрузились в сон, и все об этом знают. Подобный отказ от убийства, когда он происходит, совсем не юридического порядка; а право, равно как и связанная с ним прикладная военная этика, не годятся для понимания его смысла.

Но почему же тогда они отказываются стрелять? Мне кажется, ни Уолцер, ни Даймонд не уделяют достаточно внимания фразе солдата Луссу, на которую при этом оба ссылаются. Если он не стреляет, то не потому, что в принципе против войны. Другими словами, это не позиция пацифиста или отказника по соображениям совести. Он не отказывается стрелять в других людей в бою. Его проблема не в этом. И даже наоборот, они не стреляют именно потому, что им удается провести различие для себя самого и для своих товарищей между тем, чтобы «сражаться», и тем, чтобы «убить человека вот так».

Это различие, с которым он его связывает, и связывает с полным правом, является тем, что отличает сражение от простого придания смерти. Остаться комбатантом и не стать убийцей в своих собственных глазах.

Для него абстрактное признание «права человека» имеет куда меньшее значение по сравнению с последствиями того, что он «сделает это». Если он это сделает, то ему придется с этим жить, и он это знает. Это вопрос не долга , а становления. Подлинный и определяющий вопрос не «что я должен делать?», а «чем я стану?».

Я полагаю, что здесь, в вопросе становления акторов вооруженного насилия, кроется что-то очень важное: фиксированная точка или субъективная позиция, необходимая для критики насилия.

Лимит подобного позиционирования в том, что это отказ прежде всего личный, я-центричный, для самого себя. Это «субъективистское» препятствие. Солдат не хочет стрелять сам по себе , однако в одном из свидетельств, приведенных Уолцером, он позволяет сделать своему товарищу то, в чем отказывает себе: «делай сам, если хочешь». Это лимит я-центрированного отказа: я не хочу этого делать, но если это сделает кто-то другой, то я не вижу в этом ничего особо предосудительного.

Как перейти от индивидуального к коллективному отказу, то есть к отказу политическому? Первый шаг в этом направлении, несомненно, в вопросе, который Луссу задает своему товарищу: «Я не хочу этого делать, а ты?» «Я тоже не хочу». Вопросительная интонация – это уже призыв к идентификации, к возможной солидаризации в общем отказе. Далее необходимо выяснить, каким образом субъекты, не поставленные в позицию непосредственных акторов вооруженного насилия, могут участвовать в подобном отказе, особенно в ситуации, когда они не вовлечены напрямую, равно как и их становление на субъективном уровне не связано с ним существенным образом. Все зависит от того, что охватывает это «мы» или «сам». Чьей самостью может быть этот «сам»? Каким образом он может быть расширен? Касается ли только меня самого то, что не позволяет мне это сделать, или оно также затрагивает других?

Первый ответ может состоять в том, что в совершение этого акта вовлечена только самость непосредственных акторов, а поскольку их число ограничено или потому, что они – не мы, то какая разница. Это нас не касается. Именно это сегодня говорит Амитай Этциони, столь цинично высказываясь по поводу операций при помощи дронов, комментируя возможность потери самого понимания смысла убийства теми, кого сегодня заставляют это делать, и о проявляющемся у них пугающем безразличии: «Вполне возможно, у этого есть некие устрашающие последствия. Но мы сейчас обсуждаем жалкую сотню пилотов дронов; то, что они ощущают или не ощущают, никак не влияет на целую нацию или руководителей, объявляющих войну» 480.

Сартр смотрел на это совершенно иначе: «Действительно, нет ни одного нашего действия, которое, создавая из нас человека, каким мы хотели бы быть, не создавало бы в то же время образ человека, каким он, по нашим представлениям, должен быть… Таким образом, наша ответственность гораздо больше, чем мы могли бы предполагать, так как распространяется на все человечество» 481.