Грегуар Шамаю - Теория дрона

На этот вопрос есть лаконичный ответ: «Они хотят превратить наших парней в убийц» – как передает Сеймур Херш, такой крик души высокопоставленного генерала раздался после того, как Рамсфельд заявил о своих планах по использованию американской армии сразу после 11 сентября 474.

«Государству, которому объявлена война, разрешены всевозможные средства защиты, однако не те, пользование которыми сделало бы его подданных неспособными быть гражданами…

К таким средствам относятся: использование своих граждан в качестве шпионов, а шпионов, даже иностранных, в качестве убийц, отравителей (к этому разряду можно было бы отнести и метких стрелков, которые поджидают в засаде одиночек)» 475.

Теоретический принцип политического права, о котором говорит здесь Кант, заключается в том, что именно государство не может заставить делать своих подданных , когда они являются гражданами. Отдавать солдатам приказ убивать врага, использовать оружие, которое априори лишает их всякой возможности сопротивляться, именно это запрещает принцип гражданства. За этим скрывается идея, что принуждение со стороны государства по отношению к своим гражданам ограничено тем, во что они могут превратиться. То, что нас заставляют что-то делать , заставляет нас быть чем-то.

Есть метаморфозы, запрещенные для государства. У государства, говорит Кант, нет права превращать своих граждан в убийц. В комбатантов – да, в убийц – нет.

Но подобный отказ можно проблематизировать иным способом, в соответствии с совсем иным философским подходом, который будет уже ни политико-юридическим, ни, как мы увидим, «этическим», по крайней мере не в том смысле, в котором этот термин употребляется в современных «прикладных этиках».

История более-менее повторяется: солдат целится во вражеского комбатанта, но, когда он уже готов стрелять, что-то на заднем плане, порой незначительная деталь, поза, жест, поведение, нелепый наряд, заставляет его принять решение не нажимать на спусковой крючок. Враг закуривает сигарету, описывает круги, держась за спадающие брюки, задумчиво нежится на весеннем солнышке или внезапно пойман голым во время совершения туалета. И тогда комбатант, уже изготовившийся для стрельбы, меняет свое решение. Опуская свою винтовку, он поворачивается к своему соседу по окопу и говорит: сражаться – это одно, а убить человека – совсем другое. И убить его вот так, это будет умышленное убийство… Послушай-ка, лично я не буду вот так вот стрелять в одного человека. А ты?» 476

То, что Майкл Уолцер говорит в девятой главе своей книги «Справедливые и несправедливые войны», не затрагивает, как у Канта, формулировку этико-юридического принципа, который априори ограничивает то, что государство может приказать своим солдатам. Вопрос не достигает подобного уровня обобщения и вообще находится в другом регистре.

Это вопрошание проявляется сугубо индивидуально, субъективно, для себя самого: буду ли я стрелять?

Если солдаты в подобных случаях не стреляют, то совсем не из-за принципиального отвращения к убийству. Их останавливает в этих ничего не значащих смехотворных случаях то, что они внезапно понимают о другом: со всей неотвратимой очевидностью оно напоминает нам о том, что мишень является нам подобным, одним из нас, а не просто «врагом». Образ обнаженного солдата эмблематичен для мысли Уолцера: как только солдат снимает свою форму, как только он вылезает из своей искусственной кожи комбатанта, его человечность вновь выходит на поверхность, перенасыщая собой все поле зрения.

Не стреляя в того, кто теперь предстает перед нами как простое человеческое существо, солдат интуитивно признает примат этого права, права на жизнь, того самого права, которое лежит в основе иммунитета мирных жителей, не позволяя им стать мишенью в ходе вооруженного насилия.

Философ Кора Даймонд оспаривает подобную интерпретацию. Солдаты ничего подобного не рассказывают, возражает она Уолцеру. Они рассказывают что-то совсем иное.

Они говорят, что если у них нет желания стрелять, то именно потому, что они чувствуют себя не способными это сделать.

Они не выражают это на языке права. Они не используют словарь нравственности. Они, скорее, обращаются к определенным «понятиям о том, что значит быть солдатом» 477, что для них означает «быть вовлеченным в вооруженный конфликт с другими людьми, понятию, соответствующему их чувству, следуя которому мы не должны отрицать человечность, которую мы разделяем с другими людьми» 478. Она настаивает, что для осмысления их опыта совсем не требуется «искусственно объяснять подобные случаи признанием прав , которое якобы скрывается за отвращением к убийству голого солдата» 479.