Грегуар Шамаю - Теория дрона

Если это недопустимо, то все сводится к идее о том, что «одни жизни являются исключительными, а другие нет» 384. В этом и заключается причина скандала: заявляя, что жизни врагов совершенно не исключительны, а наши – священны, мы допускаем радикальную неравноценность человеческих жизней, порывая с нерушимым принципом равного достоинства человеческих жизней.

Я полагаю, что Уолцер был прав, указывая на предпосылку этого императива и на причину скандала, но мне кажется, что в своем анализе он останавливается на полпути. Почему действительно недопустимо и неприемлемо в абсолютном смысле (априори) отрывать право на убийство от риска умереть, убивая? Автор ссылается на фундаментальный принцип онтологического равенства. Инерция использованных им терминов оказывает существенное сопротивление. Он ссылается на крайний случай, который, по идее, не должен рассматривать. Но причина скандала является не только нравственной, но и теоретической: это эпидермическая реакция теории на феномен, который ей угрожает и грозится ее потопить со всем экипажем и имуществом. И что тогда?

Уолцер предлагает имплицитное решение проблемы в виде ляпсуса с цитатой или скрытого подтекста, ссылаясь на «Бунтующего человека». Потому что в нем Камю рассуждает не о войне, а о чем-то совсем ином. Глава «Неделикатные убийцы» рассматривает условия не войны, а террористического акта. Рассматривается вопрос этики политического убийства. Персонажи Камю – юные русские идеалисты начала XX века планируют совершить теракты в ответ на жесточайшие репрессии царского режима. Но они сталкивались с противоречием на уровне совести: «Убийство было для них неотвратимым, но и непростительным актом. Столкнувшись со столь чудовищной проблемой, посредственные натуры чаще всего предают забвению одну из ее сторон… Но те склонные к крайностям натуры, о которых идет речь, не забывали ничего. Не в силах оправдать того, что они считали необходимым, они решили найти оправдание в самих себе и ответить самопожертвованием на стоявший перед ними вопрос. Для них, как и для всех предшествующих бунтовщиков, убийство отождествлялось с самоубийством. Одна жизнь представала расплатой за другую, и обе эти жертвы служили залогом неких грядущих ценностей. Каляев, Войнаровский и другие верили в равноценностность жизней и, таким образом, не ставили идею выше человеческой жизни, хотя убивали по идейным побуждениям… Убийца виновен лишь в том случае, если соглашается жить после убийства или предает своих сообщников. А его смерть целиком заглаживает как вину, так и само преступление» 385.

Вопреки тому, что говорит Уолцер, идея книги совсем не в том, что необходимо рисковать своей жизнью, чтобы иметь право убивать, а в том, что убийство, в ином случае непростительное, допустимо для них лишь тогда, когда убийца будет в ту же самую секунду уничтожен вместе со своей жертвой.

В логике нигилистов, вопрос не в том, чтобы рисковать своей жизнью, а в том, чтобы умереть наверняка.

Любопытно, что Уолцер использует эту ссылку, чтобы на ее основе выстроить критику неприкосновенности солдат национальной армии в дистанционной войне. Он обращается к этике убийства, а не к этике войны. В конечном счете он хочет сказать, что для того, чтобы получить право убивать на войне, с моральной точки зрения необходимо принять принцип риска собственной жизнью. Но эта цитата-палимпсест очень удачно подобрана. Потому что проблема в следующем: как оправдать человекоубийство в ситуации, которая отличается от боевой? Тем, кто хочет оправдать подобные действия, стоит обратиться к доктринам политических убийств. Такой урок дает нам Уолцер, читатель Камю. На первый взгляд, теоретик справедливой войны впадает в очевидное противоречие, выворачивая максиму нигилистов таким образом, чтобы сделать из нее нравственный принцип классической войны: «Мы не можем убивать, не рискуя быть убитыми». Но косвенным образом он дает понять другую вещь: участники «войны без риска» на самом деле находятся в положении бомбистов, но их выбор противоположен тому, что сделали террористы-идеалисты: быть готовым убивать, только когда уверен, что не умрешь.

«На смену этим людям явятся другие; одухотворенные той же всепоглощающей идеей, они тем не менее сочтут методы своих предшественников сентиментальными и откажутся признавать, что жизнь одного человека равноценна жизни другого» 386. Поэтому, предупреждал он, наступит эпоха «философствующих палачей и государственного терроризма» 387.