Александр Трофимов: Сын башмачника. Андерсен

Сказочники — это звёзды, превратившиеся в людей. Но, даже когда они ещё не стали звёздами, а были маленькими звёздочками и тонкие их лучи заглядывали в душу, можно было понять: эти тонкие лучики — ещё не написанные строчки, тихие и чуткие, ждущие, когда их прочтут, мечтающие проснуться вечными фразами — благородными созвучиями, заключёнными в содружествах мужественных букв, где нет ни одного лишнего слова, ни одной посторонней буковки, а всё подчинено единой авторской воле, продиктованной Богом.

Звезда Андерсена известна всем — её лучи касались бедняка и богача, она одинаково служила мальчишкам-шалунишкам и послушным девочкам, старикам-несмышлёнышам и старухам, знающим все; каждого в мире коснулись её щедрые лучи.

Но звезда сына башмачника долгое время была звёздочкой почти незаметной, и её чуткий, но робкий свет не достигал каждого сердца; и потому она мне особенно интересна.

Человек вырастает и забывает свои первые лучи, они представляются ему совсем иными, чем были они на самом деле, совсем-совсем другими. И мне всё время кажется, обещается каждым моим нервом, проживается любимой сказкой, познаётся каким-то надмирным чувством, возвышается невыразимым знанием, что я ведал эти первые тонкие, едва ли осознаваемые впоследствии самим Андерсеном лучики.

Откуда это чувство?

Для чего оно?

Мне ли задаваться неразрешимыми по природе своей вопросами? Спасибо небесам за то, что я могу ощущать эти лучи, понимать их удивительное происхождение.

И потому я решил написать историю Андерсена-мальчика, сына башмачника, Андерсена-юноши и Андерсена — молодого мужчины, когда он мог запросто ходить в гости к каждой травинке, и она была искренне рада ему, любой цветок мечтал рассказать ему историю своей коротенькой жизни, облака разносили его сказки по белому свету...

Писать об Андерсене — всё равно что писать о сладости ветра на равнине, настоянном на запахе цветов, о саде в самую пору его цветения, о лесе, жёлтом от предзимней тоски, об облаках — продолжении наших мыслей на небе, о недрах земли, открытых навстречу дождю, писать об Андерсене — значит писать о вечном...

Я приобрёл копию итальянской картины, где изображён вход на старую виллу, над узким романтичным входом висел фонарь, такой старый, что кажется, он видел Гомера, хотя во времена Гомера ещё и не было фонарей...

Поразило то, что картина сразу же срослась со стеной, как гриб срастается с деревом... Они стали рассказывать мне сказки, чудесные, как голубое небо, как голубые сны...

Я привык к картине, как к обоям, потёртым, но замечательным хотя бы тем, что каждое утро они говорили мне:

— Доброе утро, вставай, тебя ждут великие сказки...

А я не вставал, я лежал в постели, разговаривал с первыми лучами, которые ещё хранили память о луне, но уже все знали о солнце...

Вскоре по ночам я стал слышать, как скрипит стена... Потом я понял, что скрипит не стена, а дверь на моей картине. Она скрипела нежно, как бы боясь помещать моему сну... Первыми её услышали мои сны, а не я...

Сны рассказали мне о двери... Я стал обращать на неё внимание, как на живое существо, — и услышал её: тихая моя дверь, бедная, старая, скрипучая, скрипом она напомнила мне качели детства...

Однажды она позвала меня так грустно, точно ей нужно было дать попить. Я сделал глупость, вполне простительную, набрал стакан кипячёной воды и поднёс ей... Когда я подошёл к картине, дверь внезапно отворилась, и я почувствовал, что могу войти...

И я вошёл — кому я был нужен в этом мире, а там... там, за этой старой дверью, были другие миры. Старые, забытые двери былого: вы — мои стихи, сказки, рассказы.

Я входил в эту дверь седыми шагами, как входят в чужой дом, а между тем оказалось, что нет дома роднее и духовнее, чем этот.

Поначалу я делал каждый шаг, как делает свой первый шаг ребёнок в убеждении, что нет ничего дороже, чем этот шаг, и вот-вот я буду лишён этой способности...

Это был тихий свет — то существо, что встретило меня за дверью и проводило по лестнице: старой, скользкой, не вниз, не вверх, а куда-то вдаль, в иные измерения сердца...

Через два десятка шагов мне уже казалось, что я в мире, где родился и жил всегда.

Внезапно из света выросли странные фигуры, у каждого — шляпа с широкой тульёй, отличались шляпы друг от друга только цветом перьев...

Каждая шляпа приподнялась с головы владельца и поприветствовала меня, как старая знакомая.