Александр Молодчий - Самолет уходит в ночь

Итак, машина подготовлена для сверхдальнего полета.

Тут же перед вылетом стало известно, почему целую неделю оттягивали вылет. Причиной этому была плохая погода: на всем маршруте свирепствовали грозы. А это, как известно, самый страшный враг авиации. Похуже фашистской зенитки или «мессера».

Наконец — разрешение на взлет. Запускаем двигатели. От бешено ревущих винтов вибрирует весь самолет. Выглядываю в окошко. Из кабины видно: внизу, впереди бомбардировщика стоят техник самолета старший лейтенант Коля Барчук и механик сержант Вася Овсеенко. Немного в стороне — инженер эскадрильи капитан технической службы Редько. Он протягивает правую руку и показывает большой палец.

Я улыбнулся. Ведь этот жест так понятен. В нем и пожелание успеха, и вера в благополучный исход, и, конечно, что машина в порядке. Но улыбнулся не поэтому — вспомнил очередную шутку инженера.

— Слава богу, что тогда мне большой палец не оторвало, — говорил Редько, — а то бы из авиации выгнали.

Присутствовавший при этом Гаврилов оценил шутку по достоинству и хотел тоже кое-что сказать, да не успел — Редько опередил:

— А ты, Толя, не ухмыляйся. Ты готов был и руку оторвать, когда тащил меня в госпиталь.

Вспомнил этот эпизод, и сразу же пришло спокойствие. Кивнул Барчуку и Овсеенко. А они в чистых гимнастерках, наглянцованных сапогах, на груди ордена и медали. Вид прямо-таки парадный. «Спасибо, ребята, за такое уважение», — подумал я.

Кстати, наш экипаж всегда вылетал на особые боевые задания тоже при орденах и в парадной форме одежды. Нам не раз говорили:

— Что это вы в полет наряжаетесь, словно куда-то в гости. Зачем? Ведь в воздухе все равно никто этого не видит.

Но нам так нравилось, мы так решили, а потом привыкли и своей традиции никогда не изменяли.

Двигатели запущены. Поднимаю правую руку. Все, кто стоял на земле, берут под козырек. Отпускаю тормоза. Машина сначала медленно, затем все быстрее и быстрее несется по аэродрому. Начинаю исподволь подбирать штурвал, и тяжелый самолет отрывается от земли. Стрелка высотомера медленно, но уверенно ползет вверх. Вариометр показывает набор высоты меньше одного метра в секунду. Это значит, что вес бомбардировщика в начале полета максимально допустимый. Хотя двигатели работают на повышенном режиме, вертикальная скорость ничтожна.

Экипаж, как всегда, молчит. Все ждут, когда первым заговорит летчик. А он заговорит тогда, когда самолет поднимется от земли на безопасную высоту.

— Порядок, — наконец говорю вроде сам себе, а в действительности обращаюсь к членам экипажа.

— Курс двести семьдесят, — отозвался штурман Куликов.

— Связь с землей установлена, — докладывает радист Панфилов.

— В задней полусфере все в порядке, — слышится голос стрелка Васильева.

Через час подходим к линии фронта. Внизу пожары и взрывы. Вздымаются столбы дыма. Картина для нас привычная. Огненная полоса фронта, суживаясь, постепенно скрывается из виду. За нами, на востоке, небо уже темное, а впереди, на западе, еще белеет. Линия горизонта справа тонет в громадных грозовых облаках. Туда и надо нам лететь.

— Правее — двадцать, — слышу голос Куликова. Доворачиваю. Самолет идет точно на облака — прямо в черную громадину. Все молчат.

— В наушниках сильный треск, — нарушает тишину Саша Панфилов. — Поблизости гроза.

Понимаю, что сейчас этим и заняты все мысли экипажа. Гроза — опасно, но пока еще ее нет, а «мессеры» вынырнуть могут.

— Доложи на землю, что прошли линию фронта, — отвечаю радисту, — и становись на верхнюю огневую установку, а ты, Васильев, — на нижнюю. Смотрите внимательно — могут появиться истребители.

А облака все приближаются. Между ними вспышки, будто там тоже линия фронта. Полная темнота еще не наступила. Прикидываю, как быть. Пройти над облаками невозможно: они высокие, пожалуй, более десяти тысяч метров, а наш под завязку нагруженный бомбардировщик больше пяти тысяч не наберет. Обходить облака стороной — не хватит горючего на обратный путь.

Решаю идти прямо, через облака. Выбираю, где светлее, где меньше сверкает. Начинается болтанка.

— Но это еще ничего, по-божески, — говорит Куликов.

— Вполне, — подает голос Панфилов.

— Я думал, что будет сильнее, — признается Васильев. Так длится более часа. То справа, то слева, то внизу под нами сверкают молнии. Высота полета пять тысяч метров. Дышим через кислородные маски. За бортом то дождь, то снег. Временами что-то царапает по самолету. Создается впечатление, будто мы не летим, а плывем в каком-то черном ледяном крошеве.