Александр Молодчий - Самолет уходит в ночь

— Разрешите доложить, — начал было Редько.

— Что-то поздно собрались докладывать. Уже полдня в эскадрилье.

— Так дела ж все... А в госпитале, смотрите, какую перевязку сделали — залюбуешься. — Потом посмотрел на меня добрыми глазами и повторил свою шутку; — А коль пальцы оторвало, так уже не вырастут...

...Уходили. Бомбили. И обычным стало ждать сообщений о результатах своей работы в тылу врага. Казалось бы, далеко улетаешь от линии фронта, от тех мест, где войска и командиры могут следить за твоими действиями, и, тем не менее, почти каждый раз поступала информация о том, как мы отбомбились. И эта четкость свидетельствовала о высочайшей организованности нашей борьбы. А нам, летчикам, вселяла уверенность в любом, самом дальнем полете.

Из партизанского соединения, которому наша эскадрилья оказала помощь с воздуха, тоже пришла радиограмма. В ней сообщалось, что партизаны успешно вышли из вражеского окружения. Они благодарили нас за своевременную поддержку. Мы были очень рады, что помогли в тяжелую минуту, подняли боевой дух народных мстителей, сражавшихся один на огня с врагом, вдали от линии фронта.

Сегодня в полку тоже получили радосгную весть. Из Москвы — приказ Верховного Главнокомандования. В нем говорилось о том, что за проявленную отвагу в боях с немецко-фашистскими захватчиками, за стойкость, мужество и организованность, за героизм личного состава при выполнении важных боевых заданий наш полк особого назначения преобразуется во 2-й гвардейский авиационный полк дальнего действия. Значит, теперь мы — гвардейцы.

А не так давно все поздравили меня еще с одним большим событием в моей жизни: я стал кандидатом в члены партии. После боя, в землянке, принимали меня коммунисты в свои ряды. Казалось бы, все свои ребята. Вот Куликов — подчиненный мой, даже дважды подчиненный: и в экипаже, и в эскадрилье. Вместе летаем с ним. И горим. И падаем. А еще больше — врагу даем огня. Но тут, перед собранием, я совсем оробел. Ведь каждый сидящий здесь не просто сослуживец или подчиненный. Каждый — коммунист. А я — комсомолец. Держу перед партией ответ — боями, поведением своим, поступками, отношением к людям, всей своей жизнью.

За несколько минут до начала собрания в землянку вошел батальонный комиссар Дакаленко, и я растерялся окончательно. «Ну, — думаю, — сегодня он мне кое-что припомнит». А припоминать было что.

Точнее, тот случай, когда я самовольно перелетел на свой аэродром с места перевооружения полка. Да еще и других подбил. Короче, организовал побег. Вот тогда-то состоялась у нас беседа с комиссаром. Он пригласил меня к себе. Всегда относившийся ко мне доброжелательно, на этот раз Дакаленко был на слово резок. И не так уж много было их, слов. А запомнились мне навсегда, особенно последние.

— Недисциплинированных в партию не принимают, — сказал комиссар и вернул мое заявление.

Когда обсуждался вопрос о приеме меня в партию, комиссар полка Дакаленко опять вспомнил о дисциплине.

— В этот трудный для Родины период, — сказал он, — первостепенное значение приобретает железная партийная дисциплина. Организовать, сплотить, сцементировать людей, народ, страну партия может только тогда, когда сама будет такой же.

И хотя батальонный комиссар не вспоминал в своем выступлении о нашем побеге, я понимал, почему именно о партийной дисциплине говорит Дакаленко в этот раз. В тот памятный день все присутствовавшие на партийном собрании единогласно приняли меня в свои ряды...

А сегодня по случаю присвоения полку звания гвардейского мне поручили сделать доклад на партийном собрании эскадрильи. Доклад был отпечатан, и мне оставалось только прочитать его и прокомментировать примеры из нашей жизни.

Раньше с докладами мне выступать не приходилось. Я вообще был не очень словоохотлив. А тут — доклад. И не обычный, а по случаю такого торжественного события. И слова в докладе такие же необычные, возвышенные. Прочитав несколько строчек, я сбился. Попытался читать дальше, но не нашел нужного места в тексте. И совсем растерялся. Дальше была пауза, показавшаяся мне очень длинной. Я лихорадочно искал в тексте предложение, на котором остановился. Но от волнения окончательно его потерял. Не зная, что делать, я стоял и смотрел на моих боевых товарищей, ища у них поддержки, ожидая выручки, но они сидели опустив головы Я понял: им за меня, такого неудачного оратора, который не может прочитать готовый доклад, стыдно. Я готов был заплакать.