Нетта Юдкевич - Семейный портрет спустя 100 лет

Все остальные ценности: золотые монеты, бабушкины украшения, которые успели приобрести к этому времени, – забрали с собой в эвакуацию. Кроме того, они везли несколько чемоданов одежды, подушек, постельного белья, столового серебра и один небольшой сундук, в котором хранились бабушкины наряды – подвенечное платье, горжетки и муфточки; чернобурка, которая накидывалась на костюм или пальто; шали из тончайшего шёлка; несколько шуб; платье, в котором бабушка жертвовала бриллианты молодым коммунистам. Эти сокровища продавались на рынке. На вырученные деньги покупалась мука, крупы, птица.

Когда Левинштейны вернулись после эвакуации в Сквиру, то обнаружили, вернее, не обнаружили евреев – жителей города. Большинство лежали в общих могилах. Погибших солдат, как мой дядя Марк, брат моей мамы, или сыновья Доры Осиповны, подруги моей бабушки, хоронили на местах их гибели, в братских могилах, не соблюдая никаких ритуалов – ни иудаизма, ни ислама, ни христианства. Братские могилы роднили в буквальном смысле все народы, расы, нации, веры, как ничто другое. Погибших хоронили одинаково. Ещё один аргумент, что перед лицом смерти все равны.

Деньги, закопанные дедушкой под яблоней-антоновкой, частично сгнили. Те банкноты, которые уцелели, а их было немало, из-за обмена денег после войны десять к одному превратились в прах. Дедушка, как и многие другие, боялся менять крупные суммы, так – по мелочам.

Из дома вынесли всю мебель, остался стульчик от пианино, доживший до моих дней. Но и тут моя бабушка не дрогнула. Она обошла всех соседей-украинцев, оставшихся в городе при немцах, с большими скандалом и угрозами сдать их властям за сотрудничество с гитлеровцами. Её тут же убеждали, что ничего подобного не было, они, наоборот, прятали у себя евреев и заодно их вещи. Все бабушкины сокровища: комоды, буфеты, письменный стол и шкаф, старинные ковры и даже античный письменный прибор, доставшийся позже мне, – вернулись в дом тем же путем, что были унесены. Со временем докупили новый кожаный диван, кресла и большой стол со стульями в гостиную.

Изменилось единственное – её отношение к сундуку с нарядами, который, как верный друг, прошёл с ней всю войну, гораздо обмельчав. Наряды больше её не интересовали.

Иногда она открывала свой сундук проветрить, мы тут же облачались в платья со споротыми меховыми отделками, несмотря на бабушкины возражения. Игра в принцесс начиналась.

Дедушка снова вернулся на прежнюю работу, на ту же должность. Но в сорок восьмом был судим за экономическую контрреволюцию. Ему очередной раз удалось откупиться, хотя его подельников по «контрреволюции» приговорили к лагерям, замминистра лёгкой промышленности Украины – к расстрелу.

Если бы разрешили дедушке проявлять инициативу, фабрика производила бы гораздо больше вещей, богатели бы страна и мой дедушка, и с ними вместе целая сеть складов, поставщиков и магазинов. Но это противоречило созиданию светлого будущего – коммунизма, который неизвестно как должен был возникнуть из ничего, как Вселенная, согласно убеждениям многих современных физиков.

Больше на фабрику дедушка не вернулся, хотя дом не тронули и он остался на территории предприятия. Между домом и фабрикой поставили высокий забор. Папа подсоединил обратно к дому воду, электричество, газ от фабрики. Это никогда никто не проверял. А мы никогда ни за что не платили. Также мы отправляли на фабрику приплод наших собак и кошек. Когда суки рожали, швеи разбирали щенков.

Бабушка на старости лет стала равнодушна к собакам. У нас жили чихуахуа и английский бульдог, которого папа достал за большие деньги. Но они принадлежали моей матери. Сначала она не хотела их, но потом привязывалась к ним, а они к ней и переходили в её личную собственность. Чихуахуа по имени Зефир, бело-розовое существо, непохожее ни на один вид известных нам животных, никому не давал приблизиться к маме, обнять её. Он заходился сумасшедшим, истеричным лаем.

Однажды мама заболела, и мы вызвали участкового врача. Когда врач наклонился со стетоскопом над кроватью, из-под одеяла выпрыгнуло маленькое злобное существо и вцепилось доктору в нос. Мы не знали, кого спасать раньше: маму, доктора, или меня от смеха. Я не держалась на ногах.

Один единственный раз на моей памяти моя шестидесятилетняя с хвостиком бабушка закатила сцену ревности дедушке. Дедушка, как ей показалось, был чрезмерно разговорчив и мил с Ниной, швеёй, которая зашла к нам пригласить дедушку с бабушкой на крестины первого внука.