Николай Витинг - На пороге вечности. Воспоминания

Для оформления обложки использован автопортрет автора

Корректор Венера Ахунова

© Николай Витинг, наследники, 2019

ISBN 978-5-4496-9329-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Видимо, есть какая-то закономерность в том, что в старости появляется потребность оглянуться на пройденный путь.

Первая война, революция Февральская, Октябрьская, сталинизм, война 41-го года… Немало самых контрастных перемен выпало на долю людей моего возраста. Но разве только этими вехами определялась жизнь современного художника?

Но вот личные этапы…

Пожалуй, это было так: живопись отца и старшего брата Гордика, Третьяковская галерея, Куркин, коллекция дяди Ромео, выставка немецких экспрессионистов, французская выставка 1928 г., К. Ф. Морозов, студия при Д. Х. В., Штейнбрехт, Беликович, Юон.

И, наконец, значительнейший в моей жизни этап – «Цех живописцев»: Н. Ф. Фролов, Суряев, Голополосов и вершина всего – Александр Сергеевич Голованов.

А затем опять Третьяковка – совсем другая. Маляревская. Смерть отца. Институт. С. В. Герасимов. Кугач. Студия Грекова.

И, наконец, второе дыхание – 1957 год. Кривая медленно идет вверх.

Помню хорошо Первую мировую империалистическую войну, помню Февральскую революцию и последующие тревожные месяцы.

Жили мы тогда в Брянске, вернее, на железнодорожной станции Брянск, которая далеко отстоит от самого города.

Отец, инженер-путеец, был начальником участка пути. Станция Брянск – крупный железнодорожный узел, где проходили Киевско-Воронежская и Риго-Орловская железные дороги.

Отец был художником-любителем. Альбомы Третьяковской галереи, выпуски заочной школы живописи помню с детства. Помню в этих выпусках статью о Репине, семидесятилетний юбилей которого пришелся на военные годы, а также удивившую меня своей непонятностью репродукцию с картины Кандинского.

И вот Февральская революция, которая совпала с весной. Конец зиме, бурные потоки талой воды. Конец зиме, конец самодержавию. Волнующе и радостно было у всех на душе.

Помню маленькую тетрадь, в которую мать переписывала революционные песни: «Варшавянку», «Смело, товарищи, в ногу», «Марсельезу» и др. Шились первые красные знамена. Все это волновало, было совершенно новым, неожиданным и радостным, как весенний ветер.

Почему-то врезалась в память подаренная мне серия открыток, изображавшая в виде детей отдельные тогдашние политические партии. Жаль, что они у меня не сохранились. Кто был их автором-художником, я, конечно, не помню, но сделаны они были ярко, красочно. Помню открытку: большевика и меньшевика, взявшихся за руки. Но особенно во впечатлительной детской памяти сохранилось изображение анархиста: мальчишки со спустившимся чулком, с дымящейся бомбой в руке, в черной шляпе и красном плаще. Он был очень эффектен и запомнился надолго.

Помню первые газеты с портретами Керенского, которого критически и с любопытством рассматривали родители: вот кто пришел на смену царю.

Октябрь и последующие месяцы становления советской власти в пристанционном брянском поселке проходили тревожно и драматично.

Помню впервые услышанные ненастным осенним днем отрывистые ружейные выстрелы и бегущего через наш двор пригнувшегося человека в серой солдатской шинели.

Вскоре после Октябрьской революции и установления советской власти в Брянске двумя пехотными полками был поднят мятеж. Рассказывали, что руководитель брянских большевиков вышел навстречу мятежному броневику, пытаясь остановить его, но тут же был расстрелян пулеметной очередью.

Наступили и для нашей семьи тревожные дни. Поздно вечером к нам заявилась группа мятежных солдат. Помню их хорошо, когда они стояли на кухне в грязных помятых шинелях. Обращало на себя внимание, что на некоторых из них висело по несколько винтовок. Они потребовали отдать оружие. Мы сказали, что у нас нет оружия. Помню хриплым голосом сказанную фразу: как, у начальника участка и нет оружия?!

Начался обыск.

Но тут нужно сделать некоторое отступление.

Детские воспоминания у меня связаны с обилием оружия. Даже в брянском доме у нас было две винтовки, шашка и несколько револьверов. Все это оружие я помню хорошо. Одна винтовка – берданка – большая, тяжелая, с потемневшим коричневым ложем красивого оттенка, с хорошо смазанным затвором, однозарядная. Другую почему-то называли карабин – короткая, легкая, с красивым ложем, с магазином, в который вставлялась обойма с пятью патронами. Край обоймы вставлялся в магазин, сверху сильно надо было нажать на патроны, и они, как по рельсам, соскальзывали внутрь. Хорошо помню шашку, ее сверкающее лезвие и глухой стук рукоятки, когда она вкладывалась в ножны.