Сергей Степанов-Прошельцев - Люди такие разные. Записки газетчика

Запомнилась и байка Абдулова об актрисе Алле

Демидовой. Абдулов и Михаил Козаков о чем-то беседовали в Доме актера. Неожиданно к ним подошла Демидова.

– Миша, как ты полагаешь, в Высоцком действительно что-то есть? – спросила она Козакова.

Тот поначалу даже опешил.

– Алла, ты в каком веке вообще живешь? – сказал он. – Вся Москва Высоцкого знает, знает его песни наизусть, весь Союз тоже. Хочешь, я тебе его пластинку подарю? Послушаешь – больше таких вопросов не возникнет.

…Когда мы уходили, Высоцкий вроде бы пришёл в себя и простился с нами дружелюбно.

– Спасибо вам за всё, – сказал он. – Будете в Москве, заходите. А вино просто прекрасное. Если бы я не в завязке был, выпил бы бочку.

– А какой теперь у вас адрес в Москве? – спросил Саша

– Адрес? – переспросил Владимир Семенович и усмехнулся. – Спроси любого москвича – он тебе скажет.

Вот и всё. Сумбурный, беспредметный разговор, мало что значащие фразы, ничего существенного. А только запомнились эти короткие встречи. Видимо, всё дело в обаянии личности этого человека.

…А жить Высоцкому оставалось совсем мало. Год спустя, в Бухаре у него прервалось дыхание, пульс не прощупывался. Это была клиническая смерть.

В тот день врач Анатолий Федотов и Всеволод Абдулов спасли Владимира Семеновича. Но летом 1980 года сердце его остановилось…

Май 1969 был «урожайным» на новые знакомства. Свободный художник, как называл себя Тоом, был в жесточайшей депрессии. В декабре 1968 года он получил премию журнала «Дружба народов» за блистательный перевод книги очерков эстонского писателя Юхана Смуула «Японское море, декабрь». Однако в личной жизни всё было непросто. Тоом развёлся с дочерью поэта Павла Антольского Натальей, которую он почему-то называл Кипса, а потом с эстонкой, кажется, Ирмой. Ничего не выходило и из романа с горячо любимой мной поэтессой Юнной Мориц.

Я пошевелил извилинами и воспроизвёл её стихотворение «Памяти Тициана Табидзе». Я держал тогда в памяти целую библиотеку, запоминал стихи после первого их прочтения.

– Вот-вот, из-за этого самого стихотворения её и перестали печатать, – сказал Тоом. – А ещё из-за «Кулачного боя». В верхах усмотрели эзопов язык и критику в адрес власть предержащих.

Сам Тоом переводил, как и его мать, в основном эстонскую литературу. С его переводами я был знаком, и они мне нравились. Я сказал об этом моему новому знакомому.

Он обладал многими талантами. В молодости был актёром в студии Арбузова. Выступал во время Великой Отечественной войны перед бойцами вместе с Александром Галичем. Окончил литинститут. Занимался спортом. Писал и свои стихи. Я потом нашёл некоторые из тех, что он читал. Но опубликованного мало.

Как-то в поезде я ехал,

было в нем пятнадцать окон:

справа – семь и слева – восемь,

прямо выставка картин.

А дорога проходила

через лес и почему-то

справа были – лишь березы,

слева – ели и сосна.

Солнце било прямо в крышу,

и темно в вагоне было,

но зато деревья ярко

были все освещены.

И мои пятнадцать окон

все светились, как картины,

что висели аккуратно

в черных рамах на стене…

Но больше всего мне нравится его «В доме-музее Иоганна Баха»:

Прославлены и доблесть и геройство,

а я хочу воспеть благоустройство

средневековых маленьких земель,

все эти Эрфурты и Эйзенахи,

где так привольно расплодились Бахи

и где на пасху пела карусель.

В покоях, расположенных над хлевом,

от клавесинов пахло теплым хлебом,

который никогда не подгорал.

Помилуй, Господи! Ведь клавесины —

не просто сумма струн и древесины,

а если так, тогда и хлеб – хорал.

Наука хлеба и наука звука

переходили к правнукам от внука,

и если земли затевали спор

о первородстве, то не футболисты

решали этот спор, а органисты

и две земли, сошедшие в собор.

Почетом и особыми правами

платили органисту, и дровами,

чтоб к службе не остыл среди зимы.

А он платил приходу сыновьями,

учеными своими соловьями,

весьма изрядно певшими псалмы…

Он говорил о своих друзьях: о Борисе Слуцком, Давиде Самойлове, Веронике Тушновой, Эдуарде Колмановском, и мне, двадцатилетнему, казалось: ещё чуть-чуть – и я попаду в этот круг небожителей. Нет, не попал.