Мариан Ткачёв - Сочинитель, жантийом и франт. Что он делал. Кем хотел быть. Каким он был среди друзей

М.М. положила на столик бумажные деньги. Тогда официант стал кланяться ей, как будто это он, а не мы, съел все пломбиры, и проводил нас до самых ступенек.

Хорошо, что обратно мы шли пешком. Иначе не видеть бы нам, как собачники поймали черного пса мадам Фамильян, – потому что, кроме него, им никто никогда не попадался, – а потом сама мадам Фамильян, как обычно, погналась за собачьей будкой, призывая на головы собачников и их толстой лошади разные взрослые болезни.

Но этого мало! Посреди двора стоял всем известный старик с мешком и тачкой, крича во всю мочь: «Ар-рые ещи пайем!»… И М.М. предложила нам выбрать у него по воздушному шару. Я взял зеленый, и он, конечно, лопнул, как только бабушка открыла нам дверь.

Вечером прибыло письмо от мамы. Она удивлялась, как это я до сих пор не написал ей, и напоминала про наш уговор. Я тут же потребовал назад конверты, карандаш и бумагу. Но бабушка сказала, что, может быть, сделает это завтра, и отправила меня спать.

Положив голову на подушку, я пересчитал звезды и стал думать над «Евгением Онегиным». Насчет театра у меня вообще была своя теория. Я знал: многие важные события происходят во время антрактов в глубочайшей тайне от зрителей. И приучился, вернувшись домой, представлять для себя все непоказанное в театре. Для начала я представил, как к Онегину попадает письмо Татьяны, и понял, ему было бы куда приятней получить письмо не из рук неумытого мальчишки, а благородно – в конверте с красивой маркой и штемпелем. Именно этим я объяснял его холодность. Потом я побывал на свадьбах: сперва у Ольги (М.М. говорила, что Ольга сразу после смерти Ленского вышла за улана), затем – у Татьяны. Само собой, у генерала все было поставлено пышней и богаче. За столами сидели знаменитые полководцы в эполетах и лентах. Они, гремя саблями, кричали «Горько!» и пили ситро за здоровье жениха и невесты. Потом все пошли в большую комнату танцевать экосез, а Татьяна, обмахиваясь веером, беседовала с присутствовавшим на свадьбе испанским послом. Посол довольно уже старый – лет тридцати или около этого – рассказывал ей про бои под Барселоной и про детей, убитых бомбами в Мадриде. И тут я не выдержал, подошел к ним, поздоровался и сообщил послу, что я и Борис, мы оба – за Республику и что я недавно отдал для испанских детей свою копилку с деньгами, которые целый год собирал на настоящий футбольный мяч. Посол погладил меня по голове и обещал как-нибудь заехать за мной и покатать на машине, а Татьяна печально улыбнулась и пошла танцевать со своим генералом. Вы представить себе не можете, до чего я жалел Татьяну! Она кружилась под музыку – красивая и нарядная, точь-в-точь как моя мама, и генерал, самодовольный и толстый, рядом с нею выглядел невыносимо. Онегин нравился мне куда больше: он был такой грустный и симпатичный, и ему все время не везло – прямо как мне. Его не развеселила даже поездка в дальние страны. Ах, если б он из своих странствий хоть раз написал Татьяне, этой бы свадьбе не бывать!

И вдруг я похолодел. Я вспомнил: а мамины-то подруги уговаривали ее выйти замуж. Тогда я не обратил на это никакого внимания, потому что мы с Борисом как раз переживали, не пропадут ли в пещере Том Сойер и Бекки, ведь им бы еще жить и жить! Теперь же я понял весь ужас создавшегося положения. Я должен был написать маме и не написал. Она там ждет не дождется моего письма и может с горя выйти за первого попавшегося старого генерала! Я представил себе все очень ясно. Вот они возвращаются с вокзала домой, и он тут же выходит на середину комнаты и, заложив руку за борт своего расшитого мундира, неимоверно громким голосом поет, как он безумно любит мою маму, а соседи, само собой, нервно стучат в капитальную стену.

Нет!.. Нет, этого нельзя допускать!.. Письмо должно уйти завтра, прямо – с утра. Поклянусь бабушке слушаться ее всю жизнь и добуду конверты и бумагу с карандашами. Ну, проживу паинькой день-другой; люди меня поймут.

Я проснулся очень рано, и бабушка обрадовалась, что успеет до базара накормить меня завтраком. Съев все без остатка, я принес клятву и объяснил бабушке, что по сравнению с пожизненным послушанием и конверты с марками, и карандаши, и бумага – все равно, что ничего. Вообще-то она дрогнула, но характер у нее был железный, и, подумав, она взяла себя в руки и сказала:

– Ну-ну!.. Звучит очень даже мило. А я люблю не только услышать, но и увидеть. Продержишься до вечера как полагается, получишь все обратно.

– Бабушка, миленькая! – взмолился я. – Вечером будет уже поздно. Ведь у меня пропадает день. Целый день!..