Леонид Леонидов - Рампа и жизнь

– Откройте, Мамонт Викторович.

– А, брат, нет. За открой деньги платят.

– Я бы заплатил. Не сейчас, – так позже.

– Это ты-то заплатишь? Нет, брат, чего-чего, а платежей я от тебя не жду.

– Помилуйте, Мамонт Викторович.

– «С тех пор, как вечный судия мне дал всеведенье пророка», – продекламировал Дальский, – а у меня оно есть, это всеведенье пророка. Это и есть то, что люди называют талантом, гением. Это – всеведенье. Я не только вижу тебя, но и на семь аршин под тобой вижу. От тебя ничего не жди. Ты будешь великим артистом, но в глазищах у тебя блеснет иногда такой стальной неумолимый отблеск, что мне жутко делается. Ты из того теста, из которого Гарпагоны делаются. Если я в старости, больной и дряхлый, приду к тебе, то ты пошлешь меня на кухню и велишь дать рюмку водки и кусочек колбасы. И, может быть, еще пятачок деньгами. И потом скажешь: никогда больше старика этого не принимать. В три шеи его по лестнице. Да, да. Я не ошибаюсь, брат. Твое счастье будет только в том, что Мамонт Дальский к тебе никогда не придет. Мамонт Дальский-Неелов, из хорошего и благородного дворянского рода. А ты – хам, дорогой мой. Ты вот все ластишься ко мне. А почему? Потому что ты умен в какой-то мере и понимаешь, что я тебе нужен Я тебя человеком могу сделать, развить, научить, потому что там, где Дальский, там настоящий театр. Вот и с посохом. Весь секрет – в пальцах. Ты их вот так растопырил, а их нужно сжать, чтобы из ладони кровь брызнула! Понял?

– Понял, Мамонт Викторович.

– Иди на выход.

Шаляпин опять скрылся за ширмой и вдруг вышел оттуда другим человеком: встревоженным, беспокойным – готовым идти на все.

– Посох! Посох! – кричал Дальский.

И ногти Шаляпина впились в ладонь.

– Ну, вот, это другое дело. Стучи посохом по полу.

И Шаляпин отсутствующим посохом начал стучать по полу.

– Вот теперь слышу. Скажи спасибо, сукин сын.

– Спасибо, Мамонт Викторович. Век не забуду.

– Ну, это ты своей бабушке обещай. А теперь переключайся из царя в бедного поэта и пой: «Глядя на луч…»

Шаляпин сделал какой-то жест и вдруг предстал бедным молодым человеком, может быть сыном Макара Девушкина из Достоевского.

И опять по пыльным коридорам «Палэ-Ройаля» понеслось:

– «Глядя на луч пурпурного заката…»

И опять под дверью послышалась взволнованная мышья суетня… Опять слушатели…

Старинный русский романс зазвучал такой болью, что у Дальского глаза налились слезами. Он слушал, сжавшись, и только движением губ повторял избитые, запетые, но трогательные слова.

– Тут ты велик, сукин сын. Тут ты – Казбек, Шат-Гора! Слышишь, что делается под дверью?

– Бесплатно слушают, Мамонт Викторович.

– А ты возьми шапку и поди собери. Три копейки соберешь…

– Это-то и печально, Мамонт Викторович.

– Первый раз такую жадюгу встречаю в искусстве… Когда-нибудь спой Гаспара в «Корневильских Колоколах». А пока дай рябиновую. Выпьем с горя. Где же кружка?

– С какого горя вам-то пить, Мамонт Викторович?

– Есть горе, брат Федя. Сегодня моя жизнь сломилась вот так, пополам, как карандаш…

Федя сел против него, и оба они начали есть молочные сосиски, которые в кипятке треснули вдоль шкурки.

Потом Дальский сказал «елки-палки», повернулся к стене и мгновенно, мертвецким сном, заснул.

Шаляпин встал и на цыпочках начал наводить порядок в комнате.

Дальский происходил из старой русской семьи Нееловых. Отец был предводителем дворянства, никакого отношения к искусству не имел, весь род с честью служил в гвардии, но все дети его ушли в театр. Это такая же загадка, как рождение Чайковского в семье, в которой ни один человек не имел музыкального слуха.

Их было четыре брата актера: Мамонт Дальский, Сергей Ланской, Виктор Рамазанов и Григорий, кажется, Мерцалов. Их так и называли – «братья-разбойники». Сестра их Маргарита Дальская тоже довольно известная актриса, еще более известная тем, что сильно помогла одному из семьи миллионеров Стахеевых как можно быстрее растратить его богатство.

…Мамонт был великий артист не только в российском масштабе, но и в мировом. В эпоху, о которой идет речь, не было такого артиста, разве только величайший итальянский трагик Эрнесто Новелли мог отчасти с ним сравниться. В расцвете таланта Дальский и в Париже, и в Лондоне, и в Берлине затмил бы и Росси, и Сальвини, и Барная, и Поссарта. Но мешало одно – Европа не знала «скифского», непонятного ей языка. Какой это был «Отелло», «Гамлет», «Кин», «Уриель-Акоста», маркиз Поза в «Дон-Карлосе».