Леонид Леонидов - Рампа и жизнь

Но вот последние реплики, и можно сматывать удочки.

Не тут-то было.

Совершенно неожиданно из боковой кулисы выходит длиннобородый главный режиссер Е. П. Карпов. И просит господ артистов задержаться еще на пять минут: он имеет сделать сообщение от имени Его Сиятельства, князя Сергея Михайловича Волконского, директора Императорских Театров.

Актеры замерли на своих местах – помилуйте! голос с Синая.

Е. П. Карпов, бывший народоволец, потом быстро поправевший. Не очень талантливый человек, он умел каким-то способом быть всегда на командных высотах, то в Театре Александринском, то у Суворина, то в других не менее значительных местах.

Тихий, покорный, елейный, но в душе – гордость дьявольская, злоба сатанинская. Актеры знают ему цену, но властям предержащим повинуются. Ничего не пропишешь – иерархия.

Карпов стал у суфлерской будки, нацепил на нос очки, достал из внутреннего кармана по-казенному сложенную бумагу. И многозначительно провозгласил:

– От господина Директора Императорских Театров.

Актеры благоговейно склонили головы.

И Карпов начал:

– Господин Директор Императорских Театров, князь Волконский, получил на днях от артиста Императорских Театров М. В. Дальского докладную записку о том, каков должен быть репертуар Императорского Александринского Театра при наличии его, единственного трагического актера в труппе. Писание таких записок не согласуется с обязанностями артиста Императорских Театров. Дирекция Императорских Театров сама знает свои обязанности и поступает по всей мере прав, вверенных ей Его Императорским Величеством. Полагая такое поведение артиста Дальского нарушением законной дисциплины, – Директор Императорских Театров, камергер Двора Его Величества, князь Сергей Михайлович Волконский, делает артисту Мамонту Дальскому соответствующее замечание.

Карпов прочитал свое сообщение и, поверх очков, посмотрел на смущенных актеров, отыскивая преступника Дальского.

Преступник стоял на заднем плане, опершись локтем на бутафорское пианино.

– Это все? – спросил преступник.

– Пока все, – ответил елейно Карпов.

– Тогда передайте Его Сиятельству, Господину Директору Императорских Театров, камергеру Двора Его Величества, князю Волконскому, что он – потрясающий болван! Шубу!!..

Лакей подал николаевскую шинель и бобровую шапку.

Дальский отдал по-военному честь и сказал актерам:

– Честь имею кланяться, товарищи.

И торжественно, по-барски, вышел.

Извозчик подвез его к «Палэ-Ройалю».

«Палэ-Ройаль»… Это был огромный меблированный дом не первого разряда на Пушкинской улице, в котором проживала петербургская богема всех цветов и оттенков. Актеры, писатели, музыканты, газетчики, какие-то милые, но погибшие создания. Было во всем этом что-то от Ноева ковчега, еще не пришедшего на Арарат.

Дальский поднялся в свою комнату. В комнате сидел какой-то долговязый молодой человек и прилежно переписывал ноты. При входе Дальского он почтительно вскочил и начал помогать ему освободиться от тяжелой шинели.

– Репетиция кончилась, Мамонт Викторович? – спросил долговязый.

– Кончилась, дорогой мой, кончилась. И репетиция кончилась, и еще кое-что кончилось, и многое кончилось.

Дальский продолжал раздеваться и скоро остался в чем мать родила. Потом завалился на кровать и, утомленно закрыв глаза, буркнул долговязому:

– Пой «Лучинушку»!

Долговязый подсел к пианино, взял несколько минорных аккордов и запел.

– Пой с чувством, с толком, с расстановкой…

И в номере зазвучал голос неслыханной красоты: полу-бас, полу-баритон. В коридоре начали растворяться двери, и жильцы всех званий и всех категорий сгрудились у номера Дальского. Долговязый, действительно, пел с чувством, с толком, с расстановкой. У него были такие пианиссимо, что сердце сжималось. Дальский украдкой стыдливо смахнул слезу и сам себе сказал из «Гейши»:

– «Прослезился тут даже Том Жакки…»

Певец, сам взволнованный гениальной песней, кончил и дал последний аккорд.

В коридоре раздались аплодисменты и восторженные крики:

– Браво! Бис! Еще, еще!

– А рожна не хотите? – крикнул им Дальский. – Платите за вход, чорт возьми! Даром только птички поют.

И потом сказал долговязому:

– Если бы ты, сукин сын, умел дышать на сцене, то покорил бы весь мир от запада до востока. Ты слышишь, что делается в коридоре? Это – твоя судьба, брат! И знай, что это говорит тебе сам Мамонт Дальский, который зря на ветер слов не бросает. Каждое слово Мамонта Дальского – пуд. Иди, нагнись, я тебя поцелую. Поцелуй Мамонта Дальского – это благословение судьбы, брат. Экой ты длинный!