Леонид Леонидов - Рампа и жизнь

– Но ведь это музыкальные термины, Владимир Иванович?

– Это – вздох! – ответил Немирович-Данченко.

– Тогда, значит, вы ставите пьесы, как музыкальные произведения?

– Пьесы и есть музыкальные произведения, мой друг, – продолжал Немирович-Данченко, – и это, к сожалению, мало кто понимает. Об этом смутно догадывался Кугель, великий театральный критик. Я подчеркиваю слово: великий. Потому что это у нас – единственный великий критик. Но, к сожалению, он нас не любит. Из-за упрямства характера.

Немирович-Данченко спрятал книжечку в карман.

– Вот вам, второму человеку, показываю эту книжку, мое святое святых. И знаете, почему я показал вам эту книжку?

– Почему?

– Чтобы вы поняли, что можно заново поставить «Трех Сестер», во-первых…

– А во-вторых?..

– А во-вторых, чтобы вы поняли, почему Чехов имеет успех только в Московском Художественном Театре. Когда в Петербургском Александринском Театре ставили «Вишневый Сад», – нарочно поехал посмотреть. Боже мой! Семенова-Пищика играл Варламов, – подумать только! Ну что перед ним наш Грибунин? Букашка! Вся Александринская гвардия была мобилизована, а успеха нет и нет. Сижу в третьем ряду и тайно смеюсь. И думаю словами Фирса: «секрет забыли».

После третьего акта иду на сцену, – ну, конечно, актеры окружили, волнуются, спрашивают: «ну что? ну как?» «Отлично, – говорю, – составчик такой, что мурашки по спине ползут». Но актеры народ тонкий, нутром чувствуют и говорят:

– Но успеха нет.

– Отвечаю: «секрет забыли».

– Какой секрет?

– Фирсовский, говорю, о том, как прежде солили вишню. Никто ничего не понял, пожали плечами.

– Но, Владимир Иванович, если не ошибаюсь, «Вишневый сад» был поставлен Станиславским?

– Да, им. Но Станиславский в нашем театре всегда был Гаевым, а я при нем Фирсом. Я ему и платочек, когда надо, подам, и спатеньки уложу, и брючки почищу, – такая уж моя служба была. Ничего не попишешь: все делал для Театра. Вот, например, роль доктора Штокмана… Кто ее делал? Фирс! Это вам всякий скажет в нашем Театре.

И Немирович-Данченко задумался. После длинной паузы сказал:

– Вот только не знаю, как быть с актерами в «Трех сестрах», Тузенбах, например?

– Хмелев, – дерзнул подсказать я.

– Пожалуй. А Соленый?

– Ливанов.

– Пожалуй.

И опять пауза.

– Чувствую в воздухе войну, – вдруг неожиданно сказал Немирович-Данченко, – кровью в воздухе пахнет. Но, может быть, я умру, тогда запомните: победит Россия!

– Владимир Иванович! Недаром на Капустниках вы всегда дирижировали оркестром. И недаром ваша «Карменсита» – гениальная постановка. Ах, какие я тогда лапти сплел!

– Какие лапти?

– Да вот во время гастролей Музыкальной Студии в Нью-Йорке.

– Что именно?

– Надо было начать «Карменситой», а я начал «Лизистратой».

Немирович-Данченко закурил русскую папиросу с картонным мундштуком и долго молчал. Потом ответил:

– Как вам сказать, дорогой мой? Вы сыграли, может быть, инстинктивно, но правильно.

Слова «сыграли правильно» в устах старого игрока, – это было лестно и для слуха ласкательно.

– Можно проигрывать все сражения, кроме последнего. Как у англичан, мой друг. Вы как раз выиграли последнее сражение. Что и требовалось доказать. Должен признаться, – суеверие старого игрока – я всегда думал и думаю, что вы везучий. Ах, какой везучий!

И с невыразимой сладостью закончил, прищурив глаза, как кот:

– «Тройка, семерка, туз!»

И это были последние слова, которые я от него слышал.

Началась страшная война. Мы были разъединены с Владимиром Ивановичем, и, к моему великому горю, навсегда.

Однажды ночью, сидя у радио и слушая передачу из Москвы, я услышал следующее сообщение:

«Сегодня праздновалось сорокалетие со дня основания Московского Художественного Театра», и дальше шли подробности: «имени Максима Горького, ордена Ленина» и тому подобное, все, что полагалось. – «Шли „Три сестры“ в постановке Немировича-Данченко. Пьеса пленила своей новизной и свежестью. Великолепным Тузенбахом был Хмелев».

У меня что-то оборвалось в душе. Мне показалось, что где-то там, в далекой Москве, была и моего капля меду…

Императорский Александринский Театр.

Час дня.

Громадная четырех-ярусная зала погружена во тьму.

Освещена, да и то слабовато, только сцена.

Идет репетиция. Актеры уже устали и думают о борще.