Леонид Леонидов - Рампа и жизнь

Здесь она впервые сыграла свою будущую коронную роль – Ларисы в «Бесприданнице» Островского. И потом, всю жизнь, эту роль она играла буквально кровью сердца своего, доходя до высот поистине гениальных.

Иногда я осмеливаюсь думать, что Лариса Комиссаржевской была выше Ларисы Островского, который и сам, пожалуй, не докопался до ее предельной глубины.

Во всяком случае, Лариса Комиссаржевской осталась незабываемым вкладом в русском искусстве.

И, если бы она за всю свою восемнадцатилетнюю карьеру, сыграла бы одну эту роль, то и тогда ее имя осталось бы в анналах Русского Театра, как имя величайшей актрисы, как у Ермоловой – Орлеанская дева, у Дальского – Рогожин, у Давыдова – Городничий, у Ленского – епископ Никлас, у Стрепетовой – Катерина, у Рощина-Инсарова – Чацкий, у Варламова – Ахов, у Станиславского – Сатин.

А так как Императорская сцена пристально следила за провинцией, то, при первом же удобном случае, а именно в 1896 году, она ангажировала Комиссаржевскую к себе. И Комиссаржевская оставалась там до 1902 года.

Но тут уже не было теплой семьи Синельникова или добродушного толстяка Незлобина. Здесь, как говорит Царь Давид, «было море великое и пространное, в нем же гади, им же несть числа». Я иногда думаю, уж не писал ли А. П. Чехов свою Нину Заречную с Комиссаржевской? Именно Ниной Заречной она и была, пока Синельников не взял ее в свою новочеркасскую клинику.

И странная игра судьбы – именно с Комиссаржевской в роли Нины Заречной «Чайка» глупо и грубо провалилась на сцене петербургского образцового Театра.

Этот провал глубоко ранил автора, только начавшего подходить к русскому театру, чтобы впоследствии сделаться его реформатором. От этого глубокого удара его излечил потом Московский Художественный Театр. Так Коммиссаржевскую выручили «Огни Ивановой Ночи» Зудермана, в которой она играла Марикку.

– Ты мне делаешь больно, Марикка…

И кто может забыть, раз он его слышал, трепещущий ответ Марикки-Коммиссаржевской:

– «А разве ты мне не делаешь больно?»

Это шло из тех просыпавшихся глубин раненой души, которых до конца не мог залечить Н. Н. Синельников… Это навеки осталось, и это не уйдет, может быть, и по ту сторону…

И вот тут «море великое» Александринского Театра встрепенулось и «разыгрался грозный вал», как в «Рогнеде»: Комиссаржевскую стали «заедать» по всем правилам этого сложного искусства.

Что могла сделать эта маленькая женщина с бестелесным лицом? Эта Нина Заречная? Взяла свой гримировальный чемоданчик и ушла с казенного порога. Куда?

Куда поведут глаза-маяки.

…В Александринском Театре Комиссаржевская сыграла пьесы: «Бой Бабочек», «Нору», «Чайку», «У Царских врат», «Гибель Содома», «Родину», «Дикарку», «Бесприданницу», «Снегурочку», «Волшебную Сказку», «Огни Ивановой ночи».

Комиссаржевскую стали называть в обществе «белой чайкой» и стали связывать с ней символ предвестницы грядущей бури, которая вот-вот должна всколыхнуть могильную тишину русской действительности.

С 1902–1904 года Комиссаржевская бродит по огромной стране с «собственной» труппой, чтобы сколотить нужные средства для открытия собственного Театра, своего и по духу, и по стремлениям.

И осенью 1904 года она – уже в собственном Театре в петербургском Пассаже.

«Авдотьина жизнь» Найденова, «Дети Солнца» Горького, «Иван Мироныч» Чирикова, «Весенний Поток» Косоротова, «Дачники» Горького, «Дядя Ваня» Чехова.

Театр в Пассаже имел успех, который мог бы длиться бесконечно, но тут из театрального моря, «великого и пространного», выплыл такой змий-искуситель, как В. Э. Мейерхольд.

На беду Коммиссаржевской, Мейерхольд понял, что она – большой корабль.

Самым главным притягательным свойством в Комиссаржевской было, конечно то, что она может делать деньги. Деньги же были нужны для производства лабораторно-театральных опытов, к которым большая публика относилась, как к театральной чепухе.

Мейерхольд был влюблен в Commedia dell Arte. Он был влюблен в 18-й век, в старую театральную Венецию и, специально – в театр Карло Гоцци.

Разумеется, по идее, все это было очень интересно. Мейерхольд собрал вокруг себя с полсотни фанатических девиц и юношей, жаждущих театрального «посвящения». Девиц этих звали в Петербурге «девами со светильниками», а сам Мейерхольд принял титул «доктора Дапертутто», – имя одного из героев Гоцци.