Леонид Леонидов - Рампа и жизнь

По своей профессии, перевидал я почти всех европейских корифеев. Видел я их и в русских пьесах: большей частью это была великая жалость и непонимание.

А когда Варламов играл Сганареля, то Comedie Frangaise могла бы принять его с горячо распростертыми объятиями, как актера, который только и знал в жизни, что Мольера.

В этой роли он был уже актер французский, чистой воды, продолжатель мольеровских традиций, и с таким пониманием их сущности, что приходилось в недоумении разводить руками:

– Откуда? Из каких источников? Какими судьбами?

Варламов никогда не был заграницей, за исключением Дрездена, где в санатории «Weisser Hirsch» он лечился, называя ее по-своему: «Вейсу Хиршу…»

Варламов никогда не видел ни одного спектакля Comedie Frangaise и вряд ли хорошо был осведомлен об ее существовании.

Он мог знать только Коклэна Старшего по его приездам в Россию.

Сценическому искусству Варламов нигде не учился и сам ни на какое преподавательское искусство не претендовал.

– Да чему я могу учить? – говорил он своим московским говорком, – да я все, что знаю, в полчаса расскажу, и потом бери меня за рупь, за двадцать…

Как любила его вся Россия! Не любила, а обожала.

Были даже такие папиросы под названием: «Дядя Костя».

На портрете на коробочке был изображен толстый бритый человек с удлиненным лицом и немного удивленными, широко открытыми глазами.

Из глаз этих излучалась доброта. И, может быть, это качество инстинктивно людьми чувствовалось и влекло к нему человеческие души. Он был инстинктивно доброжелателен, никогда не вмешивался ни в какие интриги, какими особенно кишел Александринский Театр.

Даже путаный Мейерхольд, человек иной полярности, пользовался его отеческим, снисходительным благоволением.

Варламов добродушно подсмеивался над его вычурами и говорил:

– Все стерелизуешь? Ну, стерилизуй! Тренти-бренти, коза на ленте…

Больше всего на свете Варламов боялся революции.

– Помилуй Бог, – говаривал он, – чины отберут, пенсию отберут…

Был он человеком малообразованным, ничего не читал, кроме «Петербургской Газеты», и по этой газете составлял свое мировоззрение: Бога бойся, Царя чти!

И когда разговаривал по телефону с директором, то кланялся по пояс даже в трубку.

…Летом на даче лежит Варламов в качалке и читает.

– Иди, Костя. Обедать пора.

– Обедать? Сейчас. Только вот страничку дочитаю.

– А что ты читаешь?

– Да вот… как его… роман… очень хороший роман… э-э-э… «Отцы и Дети», роман.

– А чей роман-то?

– Сейчас посмотрю… Тургенева роман. Да, Тургенева… Очень бойко написано.

Учтивость и благожелательность Варламова были легендарны.

За его столом сиживали всяческие люди.

– Что-то, милай, я тебя давно не видел…

А через минуту спрашивает своего соседа:

– Скажи, милай, а кто это собственно будет? Первый раз вижу.

Квартира Варламова представляла собой настоящий музей: золотые электрические звонки, старинные венецианские вазы; кувшины чудесной филигранной работы, осыпанные бирюзой, золотые вышивки на стене. Висели оригиналы Айвазовского, Беггрова, Кондратенко. В красном углу – образа, осыпанные бриллиантами. На столе – золотое перо с рубинами, золотой порт-сигар, сверкающий бриллиантами. В столовой – горка с серебром, массивная серебряная чаша для крюшона, целая коллекция жбанов, кувшинов, солонок, – все подношения бесчисленных поклонников.

Гастроли Варламова были беспроигрышной лотереей.

Куда б его ни привезли – в университетский ли город, или в самую захолустную, забытую Богом, дыру, – все спектакли проходили с аншлагом.

Популярность была сказочная.

Однажды в переполненном поезде он по ошибке сел в какое-то чужое нумерованное купэ. Проверка билетов. Варламова «застукали».

– Ну, сел, потому что не было другого места. Поищи, пожалуйста, что-нибудь. Скажи, что для дяди Кости.

– Для какого дяди Кости?

– Да для меня, милай.

Кондуктор торжественно извлекает из кармана коробку папирос с портретом Варламова и говорит:

– Вы мне очков не втирайте. Вот – дядя Костя.

– А теперь, милай, ты свои очки хорошенько протри и посмотри.

Кондуктор «протер очки» и посмотрел. Боже мой! И в самом деле он. Как живой!.. Дядя Костя…

– Простите меня, дурака, оставайтесь здесь, устраивайтесь, а я уж там за все отругаюсь. Может, кипяточку на чай принести?..

– А что ж? Дело доброе… Притащи, голубчик.

…Постигал он все только интуицией, таинственной, от Бога данной. Это постижение было вне образования, вне учености, вне книг, которыми «обчитался» Мейерхольд. И отсюда – величайшая и единственная свежесть, обаяние, преодоление всех трудностей.