Всеволод Чаплин - Вера и жизнь

Так постепенно рождался институт, потом университет, названный в честь исповедника веры Патриарха Тихона, пережившего первые большевицкие гонения и скончавшегося в 1925 году. Сначала занятия происходили в тесных комнатках при храме Николы в Кузнецах или на съемных светских площадках. Потом стали появляться «настоящие» аудитории. Подготовлены были тысячи священников, педагогов, катехизаторов, миссионеров, иконописцев, социологов, историков, искусствоведов… Церковные власти не дали ни копейки и не выделили ни метра площади, только в последние годы при их – и властей светских – содействии удалось восстановить московский Епархиальный дом, где расположилась часть «тихоновских» факультетов.

На фоне очень медленного возрождения, некоторой косности и закрытости духовных академий и семинарий возникла параллельная система церковного образования, доступного не только для стремящихся к священству, но и для тех, кто хочет оставаться мирянином – в том числе для девушек. В центре этого процесса был и остается ректор – фигура не авторитарная, но властная. Человек, умеющий побудить других сделать очень многое с нуля – и при более чем скромных возможностях.

С Сергеем Белавенцем, нынешним отцом Никоном, в 80-е годы мы вместе иподиаконствовали у митрополита Питирима и с тех пор дружим непрерывно. Человек неплохо начитанный, участник разных монархических движений, патриотических собраний и либеральных застолий, свой человек среди рокеров, байкеров, коммунистов, ультрапатриотов, либералов, евреев, «жидоборцев», батюшка одновременно испытывал недоверие церковных бюрократов. Много лет его не утверждают даже в качестве штатного клирика Москвы – хотя Патриарх иногда доверял ему представлять Церковь на «рискованных» мероприятиях.

Но «народное» – да и «элитное» – доверие к отцу Никону неистребимо, даже если он ведет себя с людьми настолько панибратски, что никому другому, даже архиерею, этого бы не простили. И причина очень проста: по-настоящему детский характер. Он может быть веселым, обидчивым, грустным, но практически никогда не может быть неискренним. А для христианина, особенно живущего в среде заскорузлых умов и сердец, это великое преимущество. Не зря же Господь нам сказал: «Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Мф. 18, 3).

Я никогда не занимался никаким художественным творчеством. Литературные опыты не в счет – их я предпринимал в основном для того, чтобы донести какую-то «внелитературную» мысль до окружающих. Но вот активным потребителем культуры являюсь давно. Толстые книги – и документальные, и классику, и советские исторические романы – я начал читать лет с пяти. По всем основным московским музеям – начиная с историко-политических – самостоятельно и подробно прошелся лет в семь-восемь. Музеи Калуги и Львова посетил практически все – годам к десяти. Кино смотрел тоже с детства, но довольно бессистемно. Рок и бардовскую песню слушал, сколько себя помню – на отцовских кассетах, по западным «голосам», а в редких случаях по советскому телевидению. Коллекция пластинок у меня начала складываться, наверное, лет в пять – кое-что сохранилось практически с того времени. Диски в «уцененке» во втором классе школы уже покупал вовсю. В консерваторию начал ходить лет в тринадцать, в театры – чуть позже, причем довольно редко (почему – поясню чуть ниже). С юного возраста полюбил «серьезных» композиторов – Баха, Вагнера, Бетховена. Чуть попозже – Шостаковича, Пярта, Пендерецкого, Бриттена, Мартынова.

Шостакович, пожалуй, лучше всех выразил трагедию подсоветской жизни. Один знакомый музыковед даже сказал: «Странно, что Шостаковича не расстреляли первым». Его музыка – это огромное напряжение ума, который искал выход посреди безысходной реальности, но, наверное, так и не нашел его. Композитор прекрасно умел писать и легкую музыку. Но в своих симфониях он, цитируя ее, подвергает горькой иронии популярную чувственность, «душевность». Действительно, все наши чувства так смешны и ничтожны перед лицом человеческих трагедий, перед лицом вечности, перед лицом Божиим… В битве навязчивой «душевности» и Шостаковича я на стороне последнего, даже если он давно проиграл 99,9 процентов российской и мировой аудитории.

Естественно, с самых юных лет, особенно после прихода в Церковь, я довольно много общался с творческой публикой. Часть ее мало отличалась от прочих верующих людей: в храме иконописцы, полуподпольные писатели и поэты, руководители церковных хоров держались как обычные труженики или прихожане. «Видные деятели советского искусства» – например, Иван Козловский или актер Владимир Заманский, игравший положительные роли в советских фильмах, – вообще старались себя вести незаметно и осторожно, чтобы лишний раз не попасться на глаза властям. Впрочем, заходила в храмы и бурно живущая богема – с ней я познакомился довольно быстро. Некоторые ее представители бывали у отца Димитрия Дудко, с иными мы просто знакомились в храмах.