Всеволод Чаплин - Вера и жизнь

Недавно в одной статье я прочел, что было чудесное явление старцу Паисию Святогорцу – ему явилась мученица Евфимия. И она сказала, что если бы она знала, что ожидает ее в вечности и какое это блаженство – пребывание с Богом, то она была бы готова терпеть мучения всю земную жизнь. Ибо по сравнению с тем, что даровал ей Бог, эти мучения – ничто.

Наши страдания, даже серьезные – не случайны. Это не проявление того, что якобы Бог совершает нечто злое. Потому что, когда через страдания, через отсутствие самоуспокоенности Бог ведет нас в Небесное Царство – это на самом деле добро. И пусть некоторые люди говорят, что любое страдание, любой дискомфорт житейский есть зло. Господь знает: когда это приводит человека к Небесному Царству, это благо. Бог не может ни благоволить, ни попустить ничего по-настоящему злого. Он видит нашу свободу и нечасто преграждает людям путь к сотворению зла, потому что иначе люди не были бы свободными и не могли бы быть с Богом потом. Но Бог понимает, видит и дает возможность спасенным потом понять – в Царстве Небесном, кто его достигнет, – что и страдание, и неудобство, и даже мучение были благом, если привели человека к мысли о том, что ему нужно изменить свою жизнь так, чтобы достигнуть Божия Царства.

Чуть сложнее строятся отношения между самими пастырями. Еще в советское время (а тем более, полагаю, до революции) в приходах, где служило несколько священников, между настоятелем и другими его собратьями особой разницы не было. Одинаковое образование, одинаковое материальное положение, одинаковый быт… Выделялись скорее те, кто преподавал в духовных академиях и семинариях, имел какие-то научные труды. Таких держали «на особом положении», да и зарплата в духовных школах была ощутимая. Начиная с 90-х годов власть настоятеля существенно усилилась. После «низложения» старост в руках у него оказались приходские средства и административные полномочия. Постепенно составлять график богослужений и отпусков многие настоятели стали без малейшего советования с остальными священниками, а тем более с диаконами. Рядовых клириков один православный блогер называет «попо-лошадушками» – они несут на себе всю черновую работу, будучи практически бесправными и часто даже не имея официального статуса штатных священнослужителей в том или ином приходе. Не понравится такой человек, заболеет, начнет спорить – выгонят без малейшего сожаления и потом никак о нем не позаботятся. На этом фоне настоятель, иногда очень юный, часто живет гораздо более обеспеченно, чем рядовой клирик, даже более заслуженный. Преподавание же в духовной школе часто не дает почти ничего – ни в смысле средств к существованию, ни в смысле церковного статуса. Одним моим знакомым – причем никаким не богатеям, а людям весьма среднего достатка, – как-то делали дома ремонт. Пришел рабочий, демонтировал окно и попросил 400 рублей.

– Вы представляете, – говорят мне эти люди за трапезой в храме, – 400 рублей! За целый час работы! Даже нелегалы бы больше взяли! И кому у нас в Москве еще могут заплатить всего 400 рублей в час?

– Мне, например, – опровергаю я их «знание жизни». – И даже за полтора часа – за «пару» в Свято-Тихоновском университете.

Очень велика разница между священником, служащим в крупном городе и в провинции, особенно в деревне. Настоятель иного московского храма, по слухам, может в личных целях ворочать миллионами. Сельский батюшка – получать две-три тысячи рублей, дрова и провиант, да вдобавок кормиться с огорода. Никаких механизмов «выравнивания» ситуации в Церкви не существует: платит священнику не епархия и не центральный бюджет, а приход. Если он нищий, то нищий и священник (впрочем, некоторым удается найти «спонсоров»). Архиереи, которые подкидывают небольшие суммы бедным общинам или хотя бы освобождают их от епархиальных сборов, считаются чуть ли не святыми. Случаи же финансовой помощи центра регионам мне неизвестны, за исключением некоторых политически важных «точек» в дальнем зарубежье, а в советское время – десятков приходов в диаспоре, а также в прибалтийских республиках, где храмы при СССР не закрывались, но ходить в них было почти некому.

В «бытовой» православной среде – греческой, русской, другой – весьма распространено представление о нормах нашей веры и нравственности как о чем-то условно-обязательном. Лучше всего такое отношение выразил один знакомый журналист: «В Православии ничего нельзя, но все можно». De facto такое отношение к Евангелию, уставу, канонам, нравственным правилам, церковным решениям и установлениям давно проникло во многие приходы и даже монастыри. И это никакая не «икономия», никакое не снисхождение к человеческой немощи ради милосердия и пастырской пользы. Это обычное равнодушие, причем подчас агрессивное и наглое. Не случайно против такого отношения к нормам веры периодически возникает протест, подвигающий людей на распри и даже толкающий их в расколы и секты.