Рюрик Ивнев - Серебряный век - невыдуманные истории

На ходу, в ресторане или на скамейке Тверского бульвара, случайно встретившись, мы разговаривали обычно о разных разностях, но в общем беседы наши не клеились. Во-первых, потому, что, восхищаясь его экстравагантностью, сам я был настолько чужд ей, что чувствовал себя несколько связанным ею, и во-вторых, я уже не мог по-настоящему выразить восхищение его романом, о котором не удалось сказать при первой встрече.

Может быть, я и ошибался, но мне казалось, что если бы я вернулся к этой теме, то показался бы ему смешным, ибо то, что я бы сказал ему теперь, было бы для него прописной истиной. Он уже устал от похвал.

Он любил задавать неожиданные вопросы не столько для того, чтобы получить ответ, сколько для того, чтобы поставить своего собеседника в неловкое положение, причем это делалось отнюдь не с целью огорчить и расстроить человека, а просто так, по привычке говорить и поступать не как все, но это не было пустым оригинальничанием, такова была врожденная особенность его характера.

Вскользь и поверхностно мы говорили обо всем: о поэзии, живописи, о разных бытовых мелочах. Когда поэты каждый день обедают в одном ресторане, в котором и публика большей частью бывает одна и та же, то невольно запоминаешь какие-нибудь смешные стороны знакомых или полузнакомых людей, соседей по столику.

У Юрия Олеши был острый взгляд, позволявший ему видеть то, чего другие не замечали. Особенно смеялся он над напыщенностью, ходульностью, чванством, высокомерием, в какой бы дозе, как говорится, они ни проявлялись.

Когда он делился со мной своими наблюдениями, я восхищался его зоркостью и психологическим анализом разных людей. Вышло как-то так, что о себе мы никогда не говорили, как будто нас и вообще не существовало. За все время нашего знакомства он ни разу не спросил меня, как я отношусь к его роману «Зависть». А я, который им упивался, как в свое время «Петербургом» Андрея Белого, не мог заставить себя говорить о нем первым. И я понял тогда, что если ты хочешь сказать кому-то очень большое и хорошее и упускаешь момент, знай, что ты уже никогда не скажешь этого, потому что потом это будет сделать еще труднее…

Если на глазах нашего века фантастика, соприкасаясь с наукой, входит в быт и становится заурядным явлением, то можно смело сказать, что жизнь провинциального учителя рисования Алексея Крученых превратилась в фантастику. На склоне лет, года за полтора до его смерти, в центре самой Москвы, Камергерском переулке, приютилось «Артистическое кафе». А совсем рядом, на углу Петровки, в двадцатые годы помещалось знаменитое кафе «Музыкальная табакерка». И когда осенью 1964 года ко мне неожиданно подошел моложавый старик, я в первую секунду его не узнал, а потом как бы перенесся в двадцатые годы, но и они были полустанками и привели меня к 1912 и 1913 годам. Я вспомнил переполненные залы Тенишевского училища и Городской думы, вечера футуристов, диспуты, переходящие в ожесточенные споры, возмущенные статьи буржуазных газет, называвших футуристов шарлатанами, и вот полвека спустя я случайно встречаю в кафе одного из наиболее гремевших футуристов. Подобно тому, как в свое время стало известно всей России однострочное стихотворение Валерия Брюсова «О, закрой свои бледные ноги», так прогремела строчка А. Крученых «Дыр бул щил». То, что произошло, меня очень удивило, ибо наше знакомство в прошлые годы было чисто литературное. Не только дружбы, но и приятельских отношений у нас никогда не было.

Первый раз в жизни мы обедали вместе. Было еще не поздно, но почему-то безлюдно. На одну секунду я подумал: как капризно время – то переполненные залы, то полупустое кафе. И вот в этой странной, я бы даже сказал, неестественной, тишине, под далекие звуки городского шума, Алексей Крученых внезапно сказал:

– Теперь, когда вся моя жизнь отошла в прошлое, я понял, что если бы не было войны 1914 года, я жил бы в Астрахани и, вероятно, гораздо счастливее. Я был скромным учителем рисования. Ты ведь помнишь, тогда во всех средних учебных заведениях был такой предмет.

Я засмеялся, а он спросил:

– Что тут смешного?

Я ответил:

– Вспомнил уроки рисования в кадетском корпусе, где я учился. У нас был чудесный преподаватель. Кому не удавалось срисовать вазы, он подходил, садился рядом и со словами: «Я помогу вам нарисовать» – воспроизводил предмет так хорошо, что потом ставил ученику высший балл.

Алексей Крученых грустно улыбнулся: