Рюрик Ивнев - Серебряный век - невыдуманные истории

Не успел я подумать, как бы деликатнее ему возразить, как он засмеялся: «Нет, все это, конечно, не то… Просто я не сумел выразить свои мысли и запутался. Я хотел сказать о другом. Я чувствую, что империя трещит по швам».

– Разве это плохо? – спросил я.

– Для кого плохо, а для кого хорошо.

– А для вас?

– Вы – неисправимый идеалист. Вы мало знаете людей.

– Я спросил вас о другом.

– Хорошо ли мне лично будет от крушения?

– Да, именно это.

– Мне слишком сейчас хорошо, и всякой перемены я боюсь.

– Если даже эти перемены принесут пользу большинству?

– Большинство, меньшинство – все это для меня понятия ирреальные.

– Что же тогда реально? Сны?

Он посмотрел на меня такими грустными глазами, что мне стало жаль его. Я понял, что мы с ним как два парохода, которые идут рядом, но в разные стороны.

Следующие наши встречи произошли при совершенно других обстоятельствах, осенью 1919 года в Тифлисе. В то время Грузию возглавляло меньшевистское правительство Ноя Жордания. Я приехал сюда после долгих злоключений, спасаясь от Деникина, и вступил в контакт с находившимся в подполье Кавказским краевым комитетом партии большевиков в лице его секретаря Саши Назаретяна (Амояка).

Встретил я С. Судейкина в кафе «Дарбози». Он обрадовался и подошел ко мне, хотя знал, что я на днях прочел лекцию о советской России, не скрывая своего сочувствия большевикам.

– Я не против большевиков, – сказал он, – уехал я потому, что не вынес голода и разрухи. Пеняйте мне за это или нет, но я не рожден для политики. Вас я не осуждаю, как и многих других русских, приехавших из России. У каждого своя дорога, и выбирается она по желанию и вкусу.

Во время моего пребывания в меньшевистской Грузии он, в отличие от многих других эмигрантов, не строил никаких козней против большевиков и выразил искреннее сочувствие, когда я ушел в подполье. Один раз я спросил его:

– Вы не забыли нашего разговора после выхода из «Бродячей собаки»? Это было…

– Помню, конечно, – перебил меня Судейкин. – Тогда еще немногие догадывались, что война кончится бесславно. – После небольшой паузы он добавил: – Это была интуиция, а впрочем, верней всего, случайность. Вы помните тот чудовищный туман? Под его влиянием я и начал бредить. И случайно набрел на истину.

Если зимним утром в Петербурге мы шли рядом, то вскоре разошлись совсем. Я вернулся в Москву, а С. Судейкин уехал за границу. Но, насколько мне известно, он, как и Ф. Шаляпин, никогда не выступал против советской России и, вероятно, продолжал любить страну, в которой обрел свое имя знаменитого художника.

Впервые об Олеше я узнал в 1927 году во Владивостоке из восторженного письма о нем Сергея Буданцева. К сожалению, писем Буданцева в своем архиве я пока не обнаружил, но помню хорошо, что Буданцев отзывался об Олеше как о необычайно ярком таланте, которому пророчил великое будущее. Юрий Олеша меня настолько заинтересовал, что я просил Сергея написать о нем более подробно и, если его роман вышел в свет, немедленно его прислать.

Хорошо помню яркие незабываемые часы чтения романа «Зависть». На меня повеяло словно эхом нашей классики, на которой я воспитывался. Однако никакого подражания не было. Только свое, собственное, неотделимое от автора. Причем это свое глубокое и оригинальное, в котором нет ни одной чужой крупинки. Каждому читателю знакомо это ощущение, когда книга, поразившая его, кажется «кладом словесных драгоценностей». Вот такое ощущение испытывал я, читая и перечитывая многие страницы романа «Зависть» по нескольку раз.

Но вот наступил день, когда я увидел своими глазами автора романа, и он произвел на меня потрясающее впечатление. При каких обстоятельствах это произошло, я не помню. В память врезалась такая деталь. Ю. Олеша был в этот день чем-то расстроен и, очевидно, не расположен к беседе. Поэтому я ни слова не сказал ему о том, с каким наслаждением читал роман «Зависть». Потом мы встречались довольно часто в доме Герцена. На том месте, где сейчас находится садик, был ресторан, в котором обедали многие писатели: Павел Васильев, Владимир Луговской, Сергей Клычков и другие. Заходили сюда и артисты, особенно много – из находившегося почти рядом Камерного театра.

Олеша всегда был окружен друзьями. Юрий Карлович резко отличался от всех. Если такие разные поэты, как Луговской и Клычков, были похожи как две капли воды в манере держать себя в обществе, то Олеша своей экстравагантностью и неожиданными выходками напоминал скорее Хлебникова. Он был сходен с Хлебниковым, потому что ходил по земле, как по палубе, не думая о завтрашнем дне. Обычные, самые невинные расчеты или заботы были ему, как и Хлебникову, чужды. Иной раз казалось, что он, как и Велимир, сознательно разрывает нити своего относительного благополучия. Я бы сравнил Ю. Олешу с рыцарем без панциря. Но надо сказать, что огромный успех не вскружил ему голову. Он нес свою славу с достоинством философа, прекрасно понимая не только положительные, но и отрицательные ее стороны.