Эрнест Кольман - Мы не должны были так жить!

При этом многое зависит и от темпов такого развития. Если бы речь шла только о правах человека, только о десятках тысяч страдающих людей! Тогда можно было бы, в конце концов, согласиться с тем, что Советский Союз через пару лет под воздействием торговых и культурных связей пойдет по пути демократизации. Но ведь речь идет также и о том, что советские властители никогда не отказывались от своей преступной идеи силой распространить свою диктатуру на весь мир; они все время наращивают безумную гонку вооружений.

Верно, что не только капиталистические интересы получения прибыли, но также и потребности в сырье и особенно в источниках энергии подталкивают Запад к торговле с Советским Союзом, не ставя при этом никаких политических условий. Но это же полная близорукость!

ЯНОУХ: Я хотел бы задать тебе несколько так называемых «чехословацких» вопросов. Ты пишешь в твоих мемуарах, что ты и твоё поколение заблуждались и что вы «не должны были так жить». Как ты с твоей сегодняшней позиции оцениваешь свою деятельность в Чехословакии в 1945–1948 годах? Разве ты сам не способствовал тому (хотя в отличие от многих других не с помощью насилия, кулаков или дубинок, а только с помощью своего образования, знаний, интеллекта, боевого настроя в дискуссиях), что Чехословакии силой была навязана советская модель социализма, что таким образом Чехословакия фактически стала советской колонией?

КОЛЬМАН: Я с тобой полностью согласен и не намерен оправдывать мое тогдашнее поведение (в чем я откровенно раскаиваюсь) тем, что я действовал в соответствии с моими убеждениями и будучи ослепленным, будучи убежденным, что я представляю справедливое дело, что это необходимо для достижения высоких целей. Моя вина от этого меньше не становится. С другой стороны, я не хочу притворяться и утверждать, что всё, что я тогда говорил, к примеру, в публичных дискуссиях с профессором Козаком или с Чешскими Национальными социалистами и представителями Народной партии, было неверным или что я распространял только исключительно догматические и ложные учения. Но, к сожалению, я действительно был в плену иллюзий, что Советский Союз является образцовым социалистическим государством и что сталинская версия марксизма представляет собой высшую ступень в развитии этой философии. И я, конечно, способствовал, хотя и косвенно, тому, что Коммунистическая партия Чехословакии в феврале 1948 года так легко стала господствующей партией и, следовательно, что ее сегодняшние лидеры стали выдавать советскую оккупацию 1968 года за благословение. Ещё хочу добавить, что я хотя и предостерегал моих слушателей от авторитарного мышления и требовал от них, чтобы они критически оценивали события, но, несмотря на это, я не могу отрицать свою вину.

Это ирония судьбы, или говоря скромнее: ирония моей жизни, что я в Праге в сентябре 1948 года был из-за того арестован и отправлен в Москву на Лубянку, что я обвинил Сланского [31]в том, что он проводит политику отделения от Советского Союза и КПСС (это утверждение не было безосновательным). В то время я чувствовал себя скорее советским, чем чехословацким гражданином, больше членом КПСС, чем КПЧ. И поэтому я так и поступал. И хотя я, разумеется, в моей критике Сланского не упомянул ни о шпионаже, ни о предательстве и тому подобном (такое мне не могло и в голову прийти), сообщение об этом чудовищном процессе и о казни Сланского (1952 г.) стало тяжелым ударом для меня. Но об этом я узнал после того, как меня выпустили из тюрьмы. Ведь я же не мог быть уверенным в том, что именно те мои слова не послужили импульсом для московских руководителей! А Сланский, которого я знал не с самой лучшей стороны, разумеется, не заслужил виселицы. Он ни в коем случае не был преступником.

Я еще должен рассказать о том, что во время моего второго пребывания в Праге в 1959–1963 годах (тогдашнее партийное руководство позвало меня, считая, наверное, что Лубянка сломила меня), я резко выступал против злоупотреблений культа личности Новотного [32]. Над живописным городом всё ещё возвышалась ужасная, безвкусная, гигантская статуя кровавого преступника Сталина; в тюрьмах томились сотни невиновных, которые были осуждены на инсценированных, незаконных процессах 50-х годов; в каждом школьном классе, в каждой витрине висел портрет Новотного, этого тупого, необразованного и бессердечного человека. В моём докладе о литературе и обществе, который я прочитал в 1962 году на общегосударственной конференции чехословацких писателей, я всё это открыто и безжалостно осудил. За этим последовало личное письмо Новотного в мою партийную организацию (Института философии Академии Наук) с требованием исключить меня из партии, что ему сделать, однако не удалось: все члены партийной организации, как один, встали на мою сторону. Тогда, в 1962 году, ещё были идиллические времена; тогда ещё там не грохотали советские танки; и маленькая партийная организация могла еще осмелиться не принимать всерьёз угрозы распустить её, а членов партбюро сослать на урановые рудники (эти угрозы исходили из аппарата Центрального Комитета) и воспротивиться диктату Первого секретаря и Президента страны. Но напряженность стала расти, и я уехал из Чехословакии, сознавая, что по крайней мере частично искупил свои прежние грехи.