Юрий Безелянский - Опасная профессия - писатель

В Пушгорах Довлатов жил в избе, через дырку в которой к нему приходили собаки. Достойное сочетание: бездомные собаки и непризнанный писатель. Ну, и гуляния в ресторане «Витязь», что Довлатов весело описал в своем «Заповеднике». Решение укатить в Америку сопровождалось безумным пьянством, и, как вспоминал Андрей Арьев, выпивали еще в аэропорту перед посадкой.

Об обстоятельствах отъезда Довлатов написал в рассказе «Ремесло»: «В конце 79-го года мы дружно эмигрировали. У нас были разнообразные претензии к советской власти. Мать страдала от бедности и хамства. Жена ненавидела антисемитизм. Крамольные взгляды дочери были незначительной частью ее полного отрицания мира. Я жаловался, что меня не печатают».

Кто в те годы из интеллигентов не бредил Америкой? Вот и Довлатов поехал туда с большими надеждами.

По словам Елены Клепиковой, первый год в Нью-Йорке Довлатов производил впечатление оглушенного. О литературе не помышял. Не знал, с какого бока к ней здесь подступиться. Ходил на ювелирные курсы в Манхэттене. Убеждал себя и других, что способен делать бижутерию лучше мастеров, что это у него от Бога и хватит на всю жизнь. Чуть позже Довлатов загорелся на сильно денежную, по его словам, работу швейцара – в пунцовом мундире с галунами, в роскошном отеле. Говорил, что исключительно приспособлен – ростом, статью и мордой – для этой должности. Но постепенно, отбросив глупые иллюзии, вернулся к своему истинному призванию писателя. Проявил бурную предприимчивость и подбил многих русских журналистов на различные издания – от «Нового американца» до «Русского плейбоя». И этой своей деятельностью сильно расцветил, как кто-то выразился, «тусклый литературный пейзаж русского Нью-Йорка». Вслед за журналистикой Довлатов занялся и литературой, а порой совмещал то и другое.

В 1978 году Довлатов эмигрировал из СССР, а через год примерно – 22 ноября 1979 года, – писал в письме бывшей жене Тамаре Зибуновой: «Мы – бедные, довольно знаменитые, грустные и, в общем, достаточно старые. Мечтаем о настоящем читателе, о российской аудитории, об атмосфере родного языка и теплых человеческих отношений. Американцы – замечательные люди, но раскрываются они только, когда беседуют с психоаналитиком, деньги одалживать не принято (этим занимается банк), звонить среди ночи не принято, жрать в гостях не принято, все занимаются собой. Это вообще-то прекрасно, но мы не привыкли. О еврейской эмиграции не хочу и говорить, тут нужны Ильф с Петровым».

И далее в письме признание, полное горечи: «Америка – прекрасная страна, но мы слишком поздно сюда приехали, мы не привыкли к реальной законности, не привыкли к денежно-сориентированным отношениям, не привыкли к суверенности, ко многому такому, что нам кажется равнодушием. Конечно, если считать, что я уехал ради литературы, ради того, чтобы печататься, то этого я достиг, но, к сожалению, это не все, далеко не все…»

И той же Тамаре Зибуновой, спустя почти 10 лет, 6 января 1989 года: «Давно уже не существует начинающего автора, обивающего пороги редакций и издательств. Я написал двенадцать книг, четыре из них переведены на несколько языков, еще на три книги у меня есть контракты в разных странах, и так далее. Конечно, я не стал Шекспиром или Бродским, но я давно уже профессиональный литератор, бедный, как большинство серьезных писателей на Западе, но вполне уважаемый, и объем написанного обо мне уже раза в три превосходит все, что написал я сам».

Правозащитник и публицист Вадим Белоцерковский отмечал: «Если бы Довлатов мог остаться в России, если бы он там начал свой литературный путь и прошел бы по нему значительное расстояние, он мог бы выйти на крупные темы, сюжеты и образы, но начинать карьеру писателя в чужой стране – дело почти безнадежное. То, чего достиг Довлатов в Америке, – это, наверное, максимум возможного, и достичь этого можно было только с его талантом».

А вот одно из писем Довлатова Белоцерковскому, и его можно считать подводящим итоги (вот уж истинные слова Андрея Вознесенского: «Но итоги всегда печальны, даже если они хороши»). Дата письма: 15 февраля 1986 года (за 4,5 года до смерти):

«Дорогой Вадим! Ничего не заставит меня вылезти из убежища глубокого пессимизма, тем более что жизнь этим настроениям способствует. Все мои западные книжки экономически провалились, новых контрактов не будет, переводчица снова родила и возится с младенцем, родители болеют. Я уже года два ощущаю, что со мной происходит что-то важное. И наконец понял, что именно. Когда меня лет двенадцать не печатали, я бессознательно мог верить в свою неординарность и бессознательно же рассчитывать – вот напечатают, и все изменится. Сейчас все – напечатано, высшей гениальности во мне не обнаружилось, никого и ни в чем убедить мне не удалось, газета, в которую я вложил лучшую часть души и остатки идеализма, провалилась, друзья (Вайль и Генис, к примеру) – надули, бросить журналистскую халтуру на радио я не могу и так далее. К счастью, родился сынок плюс улучшаются, как ни странно, год от года отношения с женой. Вот куда-то сюда и передвинулся источник радости. Но я все еще не готов сместить эпицентр моих посягательств, перенести его с литературы на семью, природу, машину и даже на свободу. Короче, я продолжаю внутренне жить как недооцененный и замалчиваемый крупный литератор, будучи в действительности – сдержанно оцененным и не слишком крупным».