Борис Шагаев - О театре и не только

Диапазон его творчества широк. Кроме портретов выдающихся личностей, он создал много пейзажей и натюрмортов. И во всем, за что бы мэтр ни взялся, чувствуется его стилевое решение. Мне лично импонирует его академическое следование письма. Все картины Кима Менгеновича созданы высокопрофессионально, на хорошей основе, во всём чувствуется талант и мастерство художника. Он впитал лучшие традиции русского и калмыцкого искусства, а значит, его творчество глубоко интернационально.

Ким Ольдаев оставил после себя много картин и хорошую память не только на родине. Он был в числе тех, кто по-настоящему прославил республику. И почему бы в знак уважения к этой по-настоящему талантливой личности не назвать его именем одну из улиц нашей столицы? Потомки должны воздать ему должное, мэтр это заслужил. Наш маленький народ должен гордиться таким сыном.

Никита Санджиев. Подмастерье из оперного театра.

Никита Санджиев, наш первый скульптор, был всегда привлекательным в общении, в одежде. В неизменном берете, с усами, с постоянным брелком из драгоценного камня с двумя свисающими верёвочками. Чтобы как-то отличаться от чиновников, вместо галстука носил эту молодёжную деталь. Но всё равно в нём чувствовалась порода. Что он – представитель элиты. А ещё Санджиев ни перед кем не мельтешил, не заискивал. Держался с достоинством. Всегда обстоятельный, в меру весёлый и серьёзный. Был с шармом, но вместе с тем прост в общении. Со всеми всегда на равных. Таким и врезался в мою память.

В начале 50-х годов того века к нам, в деревенскую землянку в Сибири, зашёл дядька с пацаном. Азиатская внешность, в костюме, галстуке и шляпе. Мы, все, кто в землянке находился, обалдели. До такой степени этот незнакомец нас шокировал, что мама и квартирантка Нина Еркшаринова повскакивали со своих мест и замерли. А я, как сидел на маленькой сидушке у печки, так и замер. С раскрытым ртом. Было мне тогда лет 10 «с кепкой».

Прошло с тех пор более 60 лет, а тот случай сидит в моей слегка обветшавшей памяти прочно. Как событие типа возвращения калмыков из высылки домой. В деревне ведь жили пожилые калмыки-пастухи с женами и детьми, а этот незнакомец при галстуке и шляпе свалился на наши головы как кто-то из другой жизни.

Удивил и парнишка, что был с ним. Лет на пять, если не больше, старше меня и одетый в гимнастёрку, опоясанную ремнём. На большой медной бляшке которого выпукло красовались крупные буквы «РУ». Позже я узнал, что это было обмундирование ремесленного училища. В то время все, кто в них учился, считался будущей элитой рабочего класса.

Принаряженный незнакомец, потоптавшись для приличия у входа, подошёл к нашему «хромому» столу, вынул из «балетки» (маленький чемоданчик) газетный кулёк и высыпал на стол содержимое – «кампать, балта» (конфеты, пряники). Все, я в первую очередь, снова обалдели.

– Ешь! – сказал незнакомец мне на родном языке. Такое обилие сладостей я видел только в нашем сельмаге. С одной лишь разницей: пряники там были тёмными (ржаными), а эти белого цвета. Из пшеничной, видимо, муки.

Далее незнакомец, знакомясь, протянул руку моей матери:

– Никита. – А затем добавил, – Санджиев.

Мать, вытерев руку о фартук, протянула её в ответ.

– Аня.

После чего воцарилась неловкая тишина.

– Комендант бывает? – спросил Санджиев.

– Приезжает, – ответила мама. И дала команду Нине готовить чай.

– Ну как живёте здесь? – заполнил тишину гость.

– А вы откуда будете? Из Куйбышева – спросила мать.

– Из Новосибирска, – ответил Санджиев. Потом у печки стали шептаться с молодой Ниной. Потом с мамой и Ниной гость что-то говорил.

Потихоньку разговорились, а я, не теряя времени, продолжал таскать со стола карамельки, разглядывая между делом бляшку с буквами «РУ» на ремне паренька. Наконец, он осмелел и стал показывать мне, как надо накручивать ремень на кисть руки во время драки. У меня голова пошла кругом: пряники, конфеты и новый приём для драки. Теперь оставалось приобрести такой же ремень и свести счёты с массой деревенских недругов. Уж очень обижали они меня, нерусского. За что вот только? За какие прегрешения? А молодая Нина поставила чай, а гость с мамой все говорил.

Потом пили чай. И тут Санджиев мне говорит:

– Ну, мужик, покажи, где тут калмыки живут?

Понравилось, что он обратился именно так – «мужик». Гордость меня обуяла. Что я мужик, а не «калмыцкая харя», как погоняли меня деревенские пацаны. И лишь после смерти Сталина в 53-м они стали вести себя иначе. Власть потихоньку прочищала им мозги, мол, калмыки такие же как все, но только обиженные властью. Незаслуженно обиженные.