Карина Добротворская - Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже

скому дворцу, радио “гнало пургу”, предупреждая

о военных дивизиях, которые входят в город. На пло-

щадь, где уже строили баррикады, собирались наши

знакомые, например Мишка Трофименков.

— Может, и нам пойти? — неуверенно спросила я.

— Неужели ты думаешь, что я тебя отпущу? —

ответил ты. — Если бы я был один, я пошел бы. Но

не спасать свободу, а славно провести время. Они ведь

за этим и идут. Когда они еще испытают такую эйфо-

рию? Настоящий авангардистский жест. Но ты

не бойся, ничего не будет. Свобода в твоей защите

не нуждается. Это не переворот и не заговор. Заговор

требует страсти, воли и одержимости. Ты видела этих

людей? Они бессильны.

Мы сидели на полу до глубокой ночи, ты обнимал

меня, курил одну за другой, что-то рассказывал, а потом там же, на полу, мы занимались любовью.

Говорят, в эту ночь многие занимались любовью.

Наверное, в моменты исторических катаклизмов люди

163

становятся особенно уязвимыми. Страх толкает их

друг к другу, им нужна защита, слияние, поддержка, тепло, осознание незыблемости своего интимного

мира. Уже было ясно, что ты прав, что в Ленинграде

никто не погиб и не погибнет, что можно выдохнуть.

Но нам важно было в эту ночь быть вместе.

Наутро ты читал мне передовицу из какой-то либе-

ральной ленинградской газеты. Статья называлась

“Хроника страшной ночи”. Ты смеялся, демонстрируя

мне, как журналист нагнетает отсутствующий саспенс.

Ничего страшного в этой ночи не было. Как ты

и предсказывал, ребята отлично провели время, сильно

напились, слушали музыку, а под утро танцевали

на баррикадах. Тебя позабавила строчка: “В 1:45 в полевой

госпиталь поступила первая жертва — человек упал

с баррикад”.

— Хотел бы я посмотреть на этого человека, —

усмехался ты.

На следующий день мы не пошли

на митинг, хотя твоя мама и моя сестра отправились

на Дворцовую площадь, ведомые эйфорическим

стадным чувством. Впрочем, это было уже не опасно.

Исход, согласно законам жанра, был ясен.

К политике ты и потом оставался равнодушен.

Вернее, политика интересовала тебя как сценарная

интрига, как повод для индивидуального бунта.

Интересовала в моменты революций и взрывов.

Интересовала как поле применения жанровых

манипуляций, операторских и монтажных приемов.

Тебя поразило, как это сделал Невзоров в своем

вильнюсском репортаже о штурме телебашни

в январе девяносто первого года. Но ты не смотрел

политические дебаты. Не интересовался мнением

164

политических комментаторов. Был равнодушен

к феномену НТВ, не слушал “Эхо Москвы”. Помню, в 1993 году в день штурма Белого дома мы с тобой

пришли в Дом кино. Однако вместо кино там

устроили импровизированное собрание “в защиту

нападавших...” Помню, как на сцену вышел Виктор

Топоров и сказал о том, что безнравственно

расстреливать свой парламент. В зале закричали, заулюлюкали:

— Уйди, подонок!

— Иванчик, вставай и пойдем отсюда, — мрачно

сказал ты, и мы двинулись к выходу, провожаемые

шипением. Я не знаю, был ты тогда за или против.

Но я знаю, что ты ненавидел быть в толпе. Особенно

когда озверелая толпа травила одиночку. По странному

совпадению именно Топоров написал предисловие

к твоей посмертной книге, хотя вы с ним даже не были

знакомы. И — всё “страньше и страньше” — именно

сегодня он умер. В конце августа, как и ты.

Когда я в августе девяносто первого не отрываясь

смотрела по телевизору похороны троих парней, погибших при защите Белого дома, ты сказал:

— Ты хоть понимаешь, что тобой манипулируют?

Что они творят новый миф? Посмотри на этих

троих — афганец, кооператор и архитектор. Идеальный

социальный набор нового времени. Оторвись

от экрана, Иванчик.

Я оторвалась от экрана. Но ненадолго. Тем

вечером мы смотрели “Соломенных псов” и полночи

обсуждали, как Пекинпа перевернул жанровые

стереотипы. Очкастый математик Дастина Хоффмана, жалкий интеллигентный слабак, которому, согласно

логике фильма, надлежало быть жертвой грубых

деревенских парней, превращался в убийцу, получаю-

щего садистское наслаждение от расправы. Как всегда

у Пекинпа, мораль цинично выворачивалась

наизнанку — вместе с жанром.

Когда застрелился Пуго (последнюю пулю выпу-

стила в него жена — перед тем как выстрелить в себя), ты восхитился законченностью сюжета: