Виктор Улин - Девушка с печи N7

И « МХАТ » новый, похожий на вдесятеро увеличенный бункер Гитлера, под серыми бетонными сводами которого гремел хриплый голос Татьяны Дорониной.

И одиозный « Ленком », где Леонид Броневой был лишь чуть-чуть хуже своего Мюллера из « Мгновений ».

И даже не помню какой, где в радикальной пьесе по « Запискам из Мертвого дома » Федор Михалыча Достоевского у самой рампы целых 5 минут расхаживала абсолютно голая женщина!)

Будучи мастером разрешения тактических ситуаций, я сориентировался молниеносно. « Сел на хвост » одной из (на тот момент уже бывших…) сокурсниц, тоже иногородней, сунул драгоценный диплом в ее сумочку, и обратно в общежитие мы поехали вместе.

Добраться туда из института можно было довольно быстро: спуститься в метро около грустного Пушкина на Тверской, проехать (кажется, с пересадкой) до одной из станций в районе Дмитровского шоссе, а там одолеть еще несколько остановок уже по земле и на чем угодно. Но мы никуда не спешили.

Ведь нам обоим было некуда больше спешить; мы получили дипломы и сдали книги в библиотеку, оставалось лишь собрать вещи, попрощаться с друзьями и разъехаться навсегда.

Поэтому мы просто вышли на Тверской бульвар, протрусили под дождем на другую сторону и сели в Окуджавский троллейбус.

Синий – как ему и положено было быть, но не последний; последним был наш день в Москве.

А потом ехали добрый час через пол-центра, по Дмитровке и Новослободке, мимо вытянувшихся во фрунт по ранжиру громадных домов Сталинского классицизма, мимо одного выстроенного «глаголом» и заслонившего своими стенами мрачную тень Бутырской тюрьмы (возникшей на окраине, но теперь оказавшейся в сердце столицы), мимо крошечной церкви, в которой – если верить апокрифам – в 1812 году стояла лошадь Наполеона, мимо еще чего-то, уже стершегося из памяти.

Троллейбус плыл по мокрым блестящим мостовым, дождь струился по стеклам, но внутри было сухо и уютно, мы сидели рядышком на высоком кожаном сиденье и разговаривали обо всем на свете и ни о чем вообще…

* * *

…Читателю, хорошо изучившему мое творческое наследие и знакомому с моими сюжетными ходами, увидевшему в предыдущих абзацах зачин к некоему романическому продолжению и уже замершему в трепетной надежде на нечто душещипательное или даже плавно перетекающее в раздел ХХХ, приношу извинения за обман: не было дальше ни романического, ни перетекающего.

Вообще ничего не было.

Как не дрожало между нами даже намека на возможную искру, с этой свистушкой я прежде не общался, мы были едва знакомы.

Я не помню, кто она была по специальности: прозаиня, поэтесса, драматургичка или вовсе литературная критица…

* * *

(Отступая от темы, отмечу, что неологизм « критица » я ввел не из оскорбительных намерений, а совсем наоборот.

Это слово вызывает у меня некую аллитеративную ассоциацию со словом « каракатица », а оный моллюск относится к разряду моих любимых сущностей. Тая внутри себя чернильную душу, каракатица радует внешним обликом: она грациозна, нежна, изменчива, имеет упругое тело и печальные глаза. Она женственней, нежели десять тысяч искусственно осветленных голливудских кинозвезд, а из чернил ее в прежние времена делали натуральную краску сепия, имевшую восхитительный оттенок.

Потому сравнение женщины с каракатицей в моих устах звучит как высочайшая похвала.)

Но мемуар мой все-таки не о том.

А эти абзацы я написал лишь для того, чтобы подчеркнуть, что между нами не было ничего такого: в тот период жизни я парил над инфернальной бездной увлеченности своей будущей нынешней женой (для посвященных – Миленой Летницкой) и другую женщину не воспринимал как объект…

2

…Итак, мы сидели, болтали – и ехали, ехали, ехали…

Мимо нас, назад и прочь из нашей жизни текла Москва – Москва первой половины 90-х – город, в котором прошли далеко не худшие наши дни.

После того, как троллейбус – синий, как мой несчастный диплом – доплыл до нужной остановки, мы провели вместе еще некоторое время.

Не потому, что ударила-таки та самая искра, просто ей нужно было купить всяких макарон для последнего ужина, дождь не собирался заканчиваться, диплом все еще требовал сохранения, и я тоже пошел в магазин, где отстоял рядом с нею душную очередь и даже купил для себя баночку шоколадной пасты – просто так, чтобы оправдать свое стояние.

Потом мы вошли в наше общежитие – мрачное, как египетская гробница, и куда более грязное – поднялись мимо лифта на третий (кажется, именно третий, хотя это не имеет никакого значения!) этаж и расстались навсегда: она ушла в правое, женское, крыло, я – в левое мужское (забрав наконец свой бесценный – в прямом смысле слова… – диплом).