Александр Радковский - Стихи. Воспоминания об Арсении Тарковском, Марке Рихтермане

Словно это не с ним, а со мною —
второпях, впопыхах, кое-как…

Воздух пахнет дремучей смолою.
Скалит зубы и плачет дурак.
Низко-низко замшелое небо.
Близко-близко от сердца игла.
Волоокая росская Геба
кормит ворона, а не орла.
День за днём человеческим мясом…
Ожирела, обрюзгла беда.
И не верит плакучим рассказам
енисейская злая вода.

Сказ о блудном сыне
У меня готов…
Знаю вкус полыни.
Знаю горечь слов.

Камень у распутья.
Свечечка в груди.
Хрусткие, как прутья,
Мёрзлые дожди.

Всё как в прототипе.
Голову задрав,
Я шагаю в хрипе
Ветра, звёзд и трав.

Тот же мир, библейский,
Мне себя открыл.
Только строже плески
Серафимьих крыл.

Только ветки гнутся,
Хлещут по лицу.
Только не вернуться
К отчему крыльцу.

– Сделай, хоть что-нибудь сделай!
Время исчезло совсем.
Город за рощицей белой,
знать бы – Содом? Вифлеем?

Старенький ангел смеётся.
Юный грустит и грустит.
Память со мной расстаётся.
Вечность костями хрустит.

Больше с вселенною целой
неощутимо родство.
– Сделай, хоть что-нибудь сделай! —
молит, но – кто? и – кого ?

Навеки это:
горит звезда —
комочек света
в кусочке льда.

Мерцает плошка
сквозь березняк —
огня немножко,
чуть-чуть, пустяк.

Светлее малость.
Теплее чуть.
Но чутче жалость.
Но чётче суть.

Душа без плоти.
Наш ад, наш рай.
На повороте
звенит трамвай.

Свет бескорыстья —
с бессмертьем связь.
Сухие листья
вминаем в грязь.

В свой мир минутный
сейчас уйдём.
В свой бесприютный
вернёмся дом.

И станем снова
тщете служить.
Калечить слово.
Бояться жить.

А где-то, где-то
горит звезда —
комочек света
в кусочке льда.

Но, Господи, как больно, когда земля под снегом,
Особенно сегодня, когда октябрь – в начале…
Что делать в старом парке, что был для нас ночлегом,
Где шелестом деревья нас тихо привечали?

Что делать нам в сугробах у круга танцплощадки,
Где чисто пела скрипка халтурного оркестра,
Где, палочкой отбросив со лба седые прядки,
Не в такт махал руками пьянёхонький маэстро?

Что делать нам с тобою среди небесной пыли,
Что разъедает веки морозной жгучей солью?
Что делать в старом парке, где мы с тобой бродили
До самого рассвета, оставленные болью?

Что делать в старом парке на льду у водокачки,
Где спят в снегу деревья, вдохнувши хлороформа?
Что делать нам с тобою в местах смертельной спячки,
В местах, где даже птица себе не сыщет корма?

Знать, пугало меня неспроста,
что не станет ни звука, ни слова?
Глухота… Глухота… Глухота…
Демонстрация фильма немого.

Словно там, между туч, наверху,
крутят кинопроектора ручку.
Отряхая песок и труху,
тополя побрели на толкучку.

Через голое поле пешком
к белоствольной толпе на пригорке —
там торгуют последним снежком
и кричат, как безумные, скворки.

Я не знаю, какая цена
нынче капле живительной влаги.
Я не слышу говоруна,
что неистовствует в овраге.

Я земные созвучья забыл.
Я забыл шелестение слова.
И душа, выбиваясь из сил,
сбросить ношу земную готова.

Грозный гул запредельных высот —
это всё, что душе остаётся…
Старый фильм за больницей идёт,
и не страшно, что плёнка порвётся.

Да, душе немного надо —
только свет и два крыла,
только бы небес прохлада
сквозь неё к земле текла,
только б выше, выше, выше
устремляться в синеву,
отлетев от серой крыши,
под которою живу,
только б видеть, только б видеть
речку, холм, каштаны, дым —
всё, что я успел обидеть
безразличием своим,
всё, что часто обижало
жалким безразличьем нас,
только б ярко освещало
солнце землю в этот час,
только б чаще, чаще, чаще
я махать крылами мог,
чувствуя в ноздрях горчащий,
едкий, слабенький дымок…