Александр Ласкин - Петербургские тени

АЛ:Вот видите сколько актеров. Но все-таки Андроникова им было не переиграть. Это такой же удивительный феномен, как Яхонтов.

ЗТ:А они и дружили с Владимиром Николаевичем. Когда в Москве после войны Андроников заболел, мы с папой навещали его в больнице. Приходим, а у него Яхонтов. Яхонтов читал стихи, а Ираклий что-то удивительное рассказывал. Он сам называл свои новеллы – «Московские сказки». Это был настоящий Андроников! Когда потом Ираклий выступал с эстрады, это было другое. Продолжалось все это часов пять. Папа немного участвовал, а я сидела совершенно немая и потрясенная…

Вскоре мы узнаем, что Яхонтов выбросился из окна. Оставил на столе записку: «Устал бороться с бюрократизмом в филармонии. Лечу в стратосферу».

АЛ:Значит, Яхонтов приходил в больницу к Андроникову прощаться. Так почему же Андроников антигерой? Пока его образ очень симпатичный.

ЗТ:Он и был симпатичный. Вскоре арестовывают пушкиниста Николая Васильевича Измайлова, а потом выпускают. Николай Васильевич знал о причинах своего ареста и что-то папе рассказал. Папа ничего нам не объяснял, но с тех пор Андроников к нам не приходил. Потом я видела его в Москве, мы всегда радостно приветствовали друг друга. На вопрос, почему он у нас не бывает, Ираклий отмалчивался.

На сороковой день после папиной смерти состоялось что-то вроде панихиды в Пушкинском доме. Народу пришло немыслимое количество. Люди не могли попасть в зал, стояли на лестнице… Мамы не было, она не любила ни такие заседания, ни Пушкинский дом. Из близких была только я. Вижу – Ираклий. Он меня обнял, мы сели рядом. Так весь вечер я и просидела в его объятьях. Лучше всех выступил директор Базанов. «Я очень любил Бориса Викторовича, – сказал он, – хотя знал о его ироническом отношении ко мне». Это директор! Значит, все-таки не дурак… Потом дали слово Эйхенбауму. У него была такая мысль: «Бориса Викторовича все боялись, хотя он не обладал никакой властью, кроме власти ума».

Ираклий пошел меня провожать. Когда мы дошли до нашего дома, я стала просить: «Ираклий, пойдемте к нам. Мама будет так рада», но он ответил: «Нет, нет. Я тороплюсь». Я стала настаивать. Тогда он говорит: «Детка, поверь мне, мама не будет рада. Я не могу к вам приходить».

Когда я рассказала это маме, она мне все объяснила. И про Измайлова, и про детскую редакцию. Подтверждение ее словам я нашла потом в книжке Никиты Заболоцкого… Еще я видела Ираклия на рихтеровских «Декабрьских вечерах». Он уже болел, приходить на концерты ему было тяжело… Даже после того разговора с мамой у меня сохранялось к нему теплое чувство.

Все мои любимые люди лежат на Лефортовском в Москве. И мой учитель по Архитектурному институту Юрий Никитич Емельянов. И Мария Вениаминовна Юдина. И мой самый-самый любимый на свете человек. Потому я легко на этом кладбище ориентируюсь.

Прихожу как-то весной. Купила охапку сирени, чтобы обойти всех. Последнюю ветку оставила Марии Вениаминовне. Ищу-ищу, но никак не найду. Тут натыкаюсь на могилу Ираклия. Я даже не знала, что он тоже здесь. Остановилась и задумалась. Как несчастен был этот человек! Я положила сирень, постояла немного и пошла. Буквально шаг сделала и увидела могилу Марии Вениаминовны. Хотела взять у Ираклия ветку, а потом оставила.

АЛ:Значит, вы его простили.

ЗТ:Конечно… Не всем дано мужество. Папе было дано. Маме дано. А если бы мне предстояли такие испытания, еще неизвестно, как бы я себя повела.

Когда-то он писал: «Музыка Стравинского ударила во все струны, загремела посудой и, как бешеная лошадь, закусив удила, выбежала на середину зала».

На протяжении фразы музыка становилась гитаристом, потом посудомойкой и, в конце концов, цирковой лошадью.

Слова в этой прозе разноцветные, не похожие друг на друга. Некоторые от нахождения в контексте приобретают иной смысл.

В облике писателя тоже не было ничего второстепенного. В этом смысле он походил и на эту фразу, и на картины обожаемых им левых художников.

Когда потом я прочел его давний рассказ, в котором действует некто Андре Шар, то подумал: вот именно! К его совершенно лысому черепу эта фамилия подходила идеально.

Имя тоже соответствовало. Человеку со столь нетривиальной внешностью лучше называться как-нибудь вроде этого.

Впрочем, Геннадий Гор – это почти Андре Шар. Назвав так своего героя, подлинного искателя нового искусства, автор сразу указывал на прототип.