Камрян Кинге - Лилия. Мы – дети пригородных вокзалов

Меня не заботит, что через день предстоит валяться на исхудалом матрасе, скрываясь в закрытом от посторонних глаз месте. Весь груз общественной сознательности готов сбросить, сохраняется лишь пустота и одна единственная цель – забыться. Самостоятельность не пугает. Отныне смысл моей жизни предельно ясен и первые же капли живительного эликсира наполняют великим облегчением. Быстрое чередование эмоций преподносит окружающее в более красочной тональности. После зависимость одолевает, умиротворённость испаряется словно дымка, остаётся одно – потребность утоления жажды. Я выхватываю сыр из мышеловки. Успеваю раз, другой раз. Но капкан неизбежно захлопнется и поймает.

Этот период вспоминается с горечью и, в настоящем, вынужденном ограничении прошлое набегает волной сожалений.

Студентом я жил в общежитии. Общежитие кишело клопами.

Большинство новоиспеченных студентов – дети из сел и деревень, попадая в город, живут в этих уродливых, кишащих тараканами человеческих муравейниках. Их расфасовывают по трое-четверо в ячейки. Парней мало, девушек – куда больше. Пять этажей только оперившихся самок, опять же преимущественно деревенских, с редкими крапинками представителей мужского пола.

По коридорам сновали молоденькие в домашних халатиках (как у себя дома). Смелые в коротеньких, до такой степени, что приходилось укрываться в комнате и выпускать на волю тысячи стремящихся зародить новую жизнь. Иначе не было мочи продолжать занятия, поскольку всё упиралось в одно единственное – овладеть любой, хотя бы слегка симпатичной наружности.

У других это получалось легко. Да и я, в кругу единомышленников, поддакивал с видом искушённого любовника и улыбался многозначительно, как бы давая понять, что «да, я-то знаю». На самом же деле, не выходило с ходу взять ненавязчиво так, чтобы появились перспективы.

Взрослея, я стал недостаточно решительным. Непосредственно завязать знакомство, играючи приобнять и уже вечером продолжить с особенным пристрастием смелости не хватало. Втайне признавал свою робость, скорее трусость, понимал: бояться нечего, разве что осуждения или насмешек, в общем же отказа. Многие виновницы моих мучений желали, были готовы, и конкуренты уводили. А мне приходилось освобождаться в одиночку, восстанавливая картиной ту самую, что мгновением ранее прошлёпала на общую кухню в цветочном одеянии. В том случае если была возможность. На металлической кровати, взглядом в потолок, представляя просеменившую по длинному коридору и заканчивая другой по мере приближения конца.

Позднее я влюблялся в любую миловидную особу без памяти, но не настолько, чтобы она затмила единственную мою любовь, боль и отчаяние – Лилию. Влюблённость длилась всего несколько часов, до тех пор, пока думы не фокусировались на очередной искусительнице: благо девчонок было хоть отбавляй и сотни раз до этого обозреваемый облик представал воображаемый в новом образе, в новой позе так, что каждая из них, вроде бы знакомая, но перевоплощалась и казалась таинственно-желанной. Иногда я любил их поочерёдно, бывало всех разом.

Есть во мне сокрытая от посторонних склонность к подчинению и это шло вразрез с образами «горячих» мужчин, описанных в книгах интригующей направленности. Приходилось жить с этим – в противоречии с самим собой и в необъяснимом опасении обратной реакции, со стороны той, что при грубой настойчивости прогнулась бы с неизбежностью и даже с радостью.

Где-то упоминалось: мужчины, выросшие без отца и с матерью властного характера, становятся мазохистами или геями. Поскольку мать не была личностью авторитарной – вторым не стал. В то же время тяга к покорности давала о себе знать и мешала: привлекающий меня типаж женщины предпочитает наглых; мечтает, что хам, насильно, сквозь благовидное сопротивление склоняет к соитию, как в бульварных романах буквально «проникая в трепещущее лоно нефритовым стеблем…». При этом она стонет и отдаётся – до этого неприступная, но сломленная железным характером настоящего мужчины и обязательно с «черными как смоль волосами», возможно, как «вороново крыло» или ещё черт знает каким описательным словоблудием.

Подобного рода шевелюрой создатели меня не одарили, хамством подавно. Впрочем, получалось напускать на себя (преподносимого для окружающих) нагловатый вид, особенно под впечатлительным воздействием горячительного. (После возлияния, как известно, все упрощается, и я представал в собственных глазах тем самым самцом, чей образ в девичьих мечтах представляла та или иная собеседница).