Луис Броули - Пропащий. Последние приключения Юджи Кришнамурти

После Рима наш путь снова лежал в Валлекрозию. Оказавшись на месте, мы оккупировали сад, где и проводили все свободное время в перерывах между едой и поездками. Мы с Йогиней заняли квартиру Аниты. Я наслаждался прохладным диваном в гостиной, чтением детективов и простым ничегонеделанием. Йогиня устала постоянно бегать за мной по требованию: «Тащи этого парня сюда!» Она говорила, что Юджи обращался к ней только тогда, когда хотел видеть меня: «Где этот парень?»

В эти дни он сказал нечто, чего я не слышал от него раньше: «Любовь – это вынужденный элемент в жизни».

Я оценил его отказ от сентиментальности, и, тем не менее, когда Гречанка пела ему свои наполненные любовью и нежностью песни, он улыбался с искренней теплотой. Он снова читал по моей руке и говорил, что у меня полно денег и мне, равно как и ему, не нужно работать. Это давало приятное ощущение беззаботности. Однако последовавший затем вопрос Йогини относительно моих планов на будущее развеял волшебные чары.

В его «пещере» было невыносимо жарко, и народ мало-помалу перебирался в сад охладиться. Он вышел вслед за всеми со своим обычным вопросом:

– Что происходит?

К нему подошел старый кот и устроился рядом.

– Эй! Котяра! Ты мне не нравишься! Уходи! Они все любят меня, все животные. Однажды я был с Махешем в Риме и там была пантера…

Он продолжал рассказывать историю о дикой пантере, которую Махеш собирался использовать в фильме. Мы слышали эту историю много раз.

– Потом пантера прыгала и танцевала, а я скомандовал ей: «Сидеть!» и она села! Когда дрессировщик увидел это, он спросил: «Он укротитель, что ли?» Этот парень хотел знать. Я велел ей сесть на английском, возможно, она не понимала, что я ей говорю.

И хотя мы знали, что все в этой истории поставлено с ног на голову, справа налево и шиворот-навыворот, – все равно было смешно.

Я попросил Юджи разъяснить его комментарий об «осознанности» во сне. Он сказал:

– Не называй это осознанностью, это бодрствование.

Что бы я ни думал по этому поводу прежде, появилась новая вводная, и она взрывала все то, что, как мне казалось, я уже понял.

Мы с Американцем после обеда сидели на кухне и говорили о нем. Примерно через полчаса в дверях появился наш босоногий пожилой джентльмен. Легко перемещаясь по комнате в своих хлопающих по лодыжкам коричневых вельветовых штанах и элегантно свисающем с худеньких плеч свитере, он с улыбкой и блеском в глазах жевал хлебную палочку, делая вид, что мы его не интересуем. Конечно, он знал, что разговор шел о нем. Сев рядом, он продолжал жевать, как будто ничего не случилось, и вскоре на кухню потянулись остальные. Он так старательно изображал беззубого старика, что наш разговор как-то поблек и быстро сошел на нет. Своим присутствием он привносил столько жизни в комнату, что любой разговор становился неважным, пустым. В последнее время он часто подшучивал над собой, над жизнью, и мы смеялись, когда он, строя рожицы, изображал немощного беззубого старика, пытающегося жевать хлебную палочку.

– Что вы смеетесь? – спрашивал он, пожимая плечами.

– Юджи, ты действительно нечто!

– Где тебя носило, что ты раньше этого не понял?

Он сидел и смотрел на нас, как съевшая канарейку довольная кошка.

Когда я не ездил вместе со всеми, место начинало звучать совсем по-другому: словно кто-то незаметно поворачивал ручку громкости. Пока он был здесь, за пеленой его белого шума мир не замечался. В его отсутствие запахи сада и моря, мерцающие в вечернем воздухе, становились очень отчетливыми. Звуки тяжелых машин и голоса работников городских служб, наводящих порядок после наводнения, разносились эхом среди окружавших сад зданий. В это время года дети снова ходили в школу, а взрослые – на работу, вернувшись в город после летних отпусков. Когда Юджи был на месте, крича на Марио, требуя у «суки» горячей воды, звук его голоса словно заколдовывал все вокруг. Будучи постоянно погруженным в него, я переставал замечать все остальное.

Мир вокруг нас был фоном, вырезанной из картона картинкой. Для него он ничего не значил. Его образ жизни был возможен, лишь когда «тело представляет собой уплотненное воображение» – как это было для него. Мы представляли, что мы живем в мире, и он подыгрывал нам, никоим образом не привязываясь к реальности, которую мы воображали. Он был намеком на что-то неизвестное, но постоянно существующее. Находиться рядом с ним было все равно что жить в чистилище: можно чувствовать небо, но не иметь возможности к нему прикоснуться. И сам себе кажешься немного мертвым по сравнению с тем, насколько живым был он.