Лидия Дорн - Депрессия. Между абсурдом и чудом

В семидесятые радио часто вещало про угрозу ядерной войны, и это служило поводом для моих истерик. Что будет, если начнется война? Что, если мы все умрем? Мама пыталась меня успокоить, говорила, что, может, войны и не будет, а если будет, то не все погибнут, и на этом ее аргументы заканчивались. Мне этого было мало, горе мое было велико, я оплакивала целое человечество и хрупкость жизни. А горевать я умела качественно, могла рыдать часами, пока не истощались слезы и силы.

Нельзя сказать, чтобы я выросла в какой-то особо травмирующей семье. Со стороны мое детство выглядит вполне благополучным. Непьющие родители-инженеры, летом поездки к морю, зимой – походы на лыжах. Папа читал нам с сестрой книжки на ночь и показывал диафильмы. Ничего необычного, ничего страшного.

Страшное творилось дома у моей подруги детства. Но я об этом ничего не знала и не понимала, почему они с братом приходят к нам среди ночи. Мне и в голову не могло придти, что такое бывает; что дядя Володя – отец моей подруги, неприятный мужик с прокуренным голосом – напиваясь, превращается в монстра и избивает жену и детей. Брат подруги, замкнутый белобрысый мальчишка, не справился с этой травмой и спустя пятнадцать лет покончил с собой.

А меня было все благополучно. Но нет ни одной детской фотографии, на которой я смеюсь или хотя бы улыбаюсь. Мама как-то призналась, что меня нужно было отвести к специалисту. Но про детских психологов тогда никто и не слышал, а обращение к психиатру покрывало несмываемым позором. Да что там, даже сейчас в нашей глубинке поход к психиатру чреват тем, что на следующий день коллеги по работе будут показывать на тебя пальцем и шептаться за спиной.

У меня был жуткий нейродермит – психосоматическое кожное заболевание. Некоторые иносказательные выражения могут проявляться буквально. Я была ребенком «без кожи». На ночь мне бинтовали руки, ноги и шею, но во сне я срывала бинты и сдирала с себя кожу. Однажды мама отвела меня к знахарке. В тесной грязной квартире толпились какие-то люди. Неопрятная бабка налила в таз бурый отвар с резким травяным запахом и погрузила туда мои руки по локоть. Отвар был нестерпимо горячим. Кажется, она делала что-то еще – шептала или плевалась, не помню. После этой процедуры ошпаренная кожа нестерпимо болела. Папа обложил мои руки листьями алоэ и замотал бинтами, а когда бинты сняли – оказалось, что кожи практически нет.

Когда мне было примерно лет двенадцать, родители – видимо, от отчаяния – отправили меня лечиться в кожно-венерологический диспансер. Он представлял собой деревянный барак со скрипучими лестницами, насквозь провонявший резким химическим запахом. Запах ощущался уже снаружи. В палате лежали взрослые женщины, много взрослых женщин – может, около десятка, я была там единственным ребенком. Два раза в день мы шли в специальное помещение, раздевались догола и обмазывались вонючей желтоватой мазью, черпая её рукамииз здоровенного чана. На лестнице встречались мужчины, они смотрела на меня с веселым недоумением.

Я начала строить план побега. До дома было недалеко, но у меня не было ничего из одежды, кроме больничного халата. Но тут мои родители узнали, что меня лечат гормональной мазью, и забрали меня домой.

Я рассказываю об этом, потому что кожное заболевание было еще одним проявлением депрессии. Так неприятие себя проявлялось на психосоматическом уровне. По сути это была форма аутоагрессии. Но не только. Быть «без кожи» означает сверхранимость, отсутствие всякой защиты, уязвимость и прозрачность. Долгие годы спустя меня продолжало мучить это чувство: как будто вместо кожи у меня прозрачная проницаемая оболочка, сквозь которую вся грязь внешнего мира проникает внутрь, и я сама становлюсь грязной.

Период от семи до четырнадцати лет можно назвать относительно нормальным. Болезнь никуда не делась, но как бы спала. Я хорошо училась, не доставляла хлопот родителям, много читала, ни с кем не дружила кроме той единственной подруги детства, ненавидела мерзкую коричневую школьную форму и колготки, никуда не ходила, ничем не увлекалась и почти ничего не помню из того периода.

Иногда случались панические атаки. Это происходило, когда я оставалась дома одна. Без всякой причины нападал непереносимый страх; казалось – секунда промедления, и случится что-то невообразимо страшное. Я выскакивала из квартиры с бешено колотившимся сердцем, не успев толком одеться, и на улице успокаивалась, потому что там были люди. Во дворе дожидалась прихода родителей. В пустоте квартиры пряталось неведомое зло, грозящее безумием и смертью. У него не было ни облика, ни названия.