Жак Росси - Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Первые свидетельства российских людей не обвиняли систему. После ХХ съезда и реабилитации появились книги, написанные бывшими лагерниками, настаивавшими на том, что они сохранили непоколебимую веру в свой режим и не питают ни малейшей обиды на партию, которая ни за что отправила их на муки. Евгения Гинзбург, тоже арестованная в тридцать седьмом, написала свою первую книгу осторожно, не касаясь общих причин всех этих ужасов. Только во второй части она поделилась с читателями своими размышлениями на эту тему. После десталинизации о том же заговорили диссиденты, но их отправляли в психиатрические больницы. Дело в том, что тоталитарная система в принципе не может быть гуманной. А в общем сама огромность зла делает идею мщения просто смехотворной. Жажда мести может только помешать поиску истины и, в сущности, сводится к жалкому сведению личных счетов, а вот борьба за то, чтобы этот кошмар не повторился, – благородная задача».

Написать авторизованную биографию Жака Росси было нелегко. Несколько прекрасных журналистов и писателей, в самом деле прекрасных, не справились с этой задачей. И если нам с Жаком несмотря ни на что всё же удалось довести дело до конца, то есть задумать, написать и опубликовать книгу, я объясняю это тем, что жить Жаку оставалось недолго, он чувствовал, что время не терпит, и если он промедлит еще, то не успеет исполнить свой долг, не оставит свидетельства о пройденном им пути.

Шел 1999 год. За десять лет до того рухнула Берлинская стена, а за ней – и вся советская империя, имевшая столь мощное влияние на часть старой Европы и на многие другие страны. Жаку было девяносто. Возраст подточил его силы. Возраст и неуемная энергия, которую он безжалостно тратил на издание «Справочника по ГУЛАГу», а затем на книгу «Ах, как она была прекрасна, эта утопия!».

Мы с Жаком подружились, когда встретились в Джорджтаунском университете, о чем я рассказала в начале этого повествования. За эти годы он по просьбе издателей несколько раз с помощью разных соавторов пытался написать автобиографию. Ничего не получалось. В конце концов он предложил мне написать книгу вместе. Я ведь писательница, сказал он, я сделаю из его жизни роман. Я сопротивлялась. Мне хотелось, чтобы это было правдивое и точное свидетельство, основанное на воспоминаниях Жака, а также на исторических изысканиях. Никакого вымысла, хотя главный герой и его одиссея, конечно, более чем достойны стать основой романа.

Однако нельзя было терять время. Жак уставал. Обаяние, которое он излучал и с экрана телевизора, и за столиком в кафе, приносило ему всё новые и новые приглашения, и он на них соглашался, несмотря на крайнее переутомление. В те недели, когда мы записывали основное ядро книги, он был еще бодр. Потом в течение многих месяцев он сохранял всю остроту ума, нужную для того, чтобы прочитывать текст, который я ему отправляла по главам, а он лихорадочно правил и сокращал, вычеркивая в основном все слишком личное.

Но когда книга уже начала приобретать свою нынешнюю форму повествования-диалога, у Жака произошло первое нарушение мозгового кровообращения и ему пришлось на время прервать доработку книги. Когда же он вновь возобновил работу, он был уже не тот. И всё же ему удалось отредактировать текст до конца. После второго ишемического инсульта, настигшего его в 2001 году, ему пришлось расстаться с квартиркой на авеню Сопротивления в Монтрёе (да-да, это его подлинный адрес!) и переехать в парижский приют святого Казимира, который содержали польские монахини. Близкие Жака занялись архивом, перевезли его из квартиры в библиотеку Суварина.

Тогда и обнаружились документы, которые при всем своем вполне бюрократическом характере проливают новый свет на некоторые не вполне ясные моменты повествования. Прежде чем подписать книгу в печать, я обсудила с Жаком кое-какие сведения, например, имя Франтишек Ксаверий Хейман, данное ему при рождении и фигурирующее в его удостоверении личности. Жак подтвердил, что имя правильное, но просил заменить в тексте фамилию инициалом.

Когда я начала работать с Жаком, то есть записывать наши с ним разговоры, я уже чувствовала, почему невозможно сделать из его истории роман. Но к концу я лучше поняла, почему сам он поначалу стремился к жанру романа, а не личного свидетельства и не исторического повествования. Дело в том, что неуклонно храня верность самому себе и другим, имея достаточно отваги, чтобы воссоздать в мельчайших деталях реальность, которую отрицала могущественная политическая система, он не хотел чувствовать себя обязанным сказать всё до конца, потому что в этом случае пришлось бы обнародовать факты, которые он хранил в тайне всю жизнь ради безопасности своих товарищей да и своей собственной.