Лариса Богораз - Сны памяти

Няня тоже приезжала в Москву и жила некоторое время у тети Эти и дяди Миши… Приехала в 1951 году, когда я родила своего Саню, она и забирала меня из родильного дома. Но жить стала не у меня — она не поладила с моей свекровью Минной Павловной. Поэтому я с Саней приезжала сама к тете Эте. Няня неодобрительно смотрела, как я пыталась кормить Саню — у меня не было молока, так, какие-то жалкие голубоватые капли. Няня смотрела-смотрела на это взаимное мучение и сказала: «Таку корову, як ти, Ларо, тильки на мьясозаготовки, и то не визьмуть — сами кистки». Забирала у меня с рук ребенка и совала ему бутылочку с соской. Она считала, что я не докармливаю ребенка, что надо кормить досыта, а не по норме, рекомендованной врачами. Прикладывала мне к груди компрессы из льняного семени — от грудницы: «Коровам допомагае, и тоби допоможе». Она оставалась в Москве недолго: «Та що мени тут робити? Дома я сама соби хазяйка в свойий хати. Та й город (огород) пора копати. Там я усих знаю, и мене уси знають, баби, дивки приходять».

Я приехала в Никольское только в 57–58 году. Сане было тогда 6–7 лет, Я надеялась оставить Саню на лето у няни — с самого его рождения у меня не было ни одного свободного дня, я ужасно устала, да и Сане, думала, в деревне будет так же вольготно, как когда-то мне. Няня ходила со мной и Саней в гости, к бывшим моим подружкам, тоже уже замужним женщинам. Почти в каждой хате, куда мы заходили, среди обычных семейных фотографий на стене, наклеена была и моя фотография — в короткой юбочке, с книжкой в руках. В каждой хате нас угощали — густым украинским борщом, крутым сливовым «узваром» (компотом) и непременно самогоном. Качество самогона зависело от благосостояния хозяев — где простой бураковый, где из конфет-подушечек. А у председателя колхоза, за которого вышла замуж моя бывшая подружка, самогон наливали из бутылки из-под шампанского. Эти гостеванья закончились тем, что у Сани расстроился желудок. Он не привык к такому обилию овощей и фруктов. А еще нянина насмешливость оказалась тоже не по нем, он обижался. В конце концов няня сказала: «Ни, Ларо, таку дитину я не глядитиму — йому щось скажеш, воно плаче. Борща пойисть — живит болить». Деревня изменилась так, что ее было не узнать. Хаты по-прежнему выбеленные до голубизны, но в некоторых настелены деревянные полы, соломенные крыши кое-где заменены ярко-красными железными. Во многих хатах, которые прежде, после раскулачивания, стояли с забитыми окнами, поселились новые жильцы, а лучшие из них перешли во владение власти — где сельсовет, где правление колхоза. Но несмотря на обновленные крыши, новые ворота, Никольское оставалось не более богатым, чем 20 лет назад. Некоторые хатки покосились, ушли в землю. Убогой выглядела и нянина хата. Сады и палисадники казались мне поменьше и пореже — ведь сама я выросла. Няне одной, без мужиков, трудно стало управляться с хозяйством. У нее в сенях всегда стояла бутыль с самогоном — чтобы было чем расплатиться с работниками за кой-какой ремонт, за сено для коровы — Зинина Зорька стояла теперь в ее дворе, а Зина оставила себе телочку.

После войны на всю деревню осталось два-три мужика, да и то, один покалеченный на фронте. Все они работали в правлении колхоза, а на полях (на буряках) одни женщины. Утром бригадир объезжал на лошади двор за двором, выгоняя женщин на работу: «Михайливно, скажить йому, що мене нема вдома, що подалась в Белгород; та я и пишла б огирки збирати, та вчора набрала соби в фартух пиввидра. А вин, зараза, заставив висипати их в колгоспный бурт, то нащо ж мени туди и йти? А хто ж вдома поратиметься (будет управляться?)»

Колхозный возчик получал наряд ехать за сеном. Скотный двор, куда надо было везти сено, — в самом конце деревни, а нянина хата посредине улицы. Вот он навил воз сена, везет — останавливается у первой же хаты, там сгружает сено за самогон, потом снова едет за следующим возом, и этот так же сгружает. Доходит очередь и до няниного двора, и только к концу дня он добирается до колхозного скотного двора с последним возом. Люди держались только тем, что вырастало на приусадебном участке. Слава Богу, украинская земля — благодатная, воткни в нее палку — вырастет дерево. Конечно, на трудодни колхозникам ничего не выдавали, работали в колхозе «за палочки», так бригадир отмечал самый выход на работу. Правда, осенью, сахарный завод, куда сдавали свеклу, выдавал понемногу сахару, но он весь уходил на самогон. Летом добытчиками становились дети — собирали в лесу землянику, отвозили на продажу в Белгород. Но этим достаточно не заработаешь. Мальчики, после армии, в деревню не возвращались, правдами и неправдами старались устроиться на работу в городе. В Белгороде открылся завод, кажется металлургический — так вот туда. Туда же наладились и нянины внуки, Ваня и Коля. Няня переехать ко мне в Москву не захотела, не хотела жить вместе с Минной Павловной. Ваня и Коля писали мне письма, однажды Коля попросил меня купить ему автомобиль — видно, неплохо зарабатывал. Он не мог поверить, что это и в Москве неразрешимая проблема. Когда я была уже в Сибири в ссылке, он прислал мне последнее письмо о том, как умерла няня. Зимой загорелись угли в печи, а в хате был добротный самогон. Хата запылала. Няня успела выскочить, да неодетая. На холоде простудилась, заболела воспалением легких. И умерла. Когда-нибудь я все же вернусь в Никольское, постараюсь разыскать Колю и Ваню, да только вряд ли найду. Но, может, удастся найти «смиренное кладбище, где ныне крест, да тень ветвей над бедной нянею моей».