Лариса Богораз - Сны памяти

Году в 33-м из ясель меня перевели в детский сад. Это было привилегированное детское учреждение, для детей работников Совнаркома. У него было прекрасное помещение — двухэтажный особняк, наверное, еще дореволюционных владельцев, с большущей террасой, с красивой усадьбой. Я ходила туда охотно, там было интересно — много игрушек, зал со сценой, пианино. У меня была очень хорошая воспитательница Лилия Ерофеевна, выпускница петербургских фребелевских курсов. Она с нами рисовала, зимой во дворе лепила из снега — Руслана, Черномора, разных зверушек. Она нас учила мастерить игрушки, вышивать, шить, штопать, печь печенье. В общем, мы получали начальные навыки ремесла. Еще нас помаленьку учили языку, почему-то немецкому; но никаких результатов это обучение не дало. В нашем детском саду разговорным языком был украинский. Но даже украинской классической литературы мы не знали, а только русскую. Зато Лилия Ерофеевна много нам читала Пушкина — помню, как торжественно и красиво отмечали в 1936-м году 100-летие со дня смерти Пушкина. Нас, мне кажется, не подвергали никакой идеологической обработке. Но, конечно, в зале рядом с портретом Пушкина висел портрет — «Ленин маленький, с кудрявой головой». Под большим портретом Сталина помещался плакат «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство». Помню, этот плакат вызывал у меня раздражение — почему за счастливое детство надо кому-то говорить спасибо? Вряд ли я сама пришла к такому умозаключению. Но все-таки нас держали в курсе всех значимых событий в жизни страны. Помню, как нам сообщили, что убит Киров, что весь советский народ горюет и возмущается подлыми убийцами. Я вернулась домой в слезах (которые мне с трудом удалось добыть, изо всех сил растирая глаза кулаками) и с криком «Ой, Якира убили!».

После папиного ареста я сама для себя сочинила легенду, будто папа воюет в Испании, поэтому-то он и не приезжает к нам. Эту легенду я рассказала ребятам в детском саду, те — своим родителям, родители — воспитательнице, а Лилия Ерофеевна — няне, няня — маме. От каждой из них мне досталось: мама стыдила меня за вранье, а няня ругала, опасаясь неприятностей из-за моего фантазирования. Когда папу и многих других пап арестовали, их детей все же не стали выгонять из детского сада. Я оставалась там до самой школы, до 37-го года. Для меня уже не нужно было держать няню, да у мамы и денег на это не было. Но няня осталась с нами. Ее взяли на работу прачкой в тот же детский сад, где воспитывалась я. Жить она осталась у нас и по-прежнему вела домашнее хозяйство. И оставалась главной моей воспитательницей и начальницей. В будние дни отводила меня в детский сад. Иногда няня брала меня с собой в гости к своим деревенским подругам, как и она, перебравшимся в город. К Кате, которая когда-то порекомендовала ее в нашу семью, и к Оле, вышедшей в город замуж. Мужа Оли, латыша, тоже арестовали, и она, чтобы прокормить детей, брала домой белье в стирку. Няня обеспечивала ее клиентурой. Три подружки, собравшись вместе, понемногу выпивали и тогда пели. Катя и няня — украинские песни, а Оля — русские. Няня только наказывала мне: «Ты ж, Ларо, не кажи дома, що ми горилку пили». И я их ни за что не выдала бы.

На выходные дни она уходила на работу — стирать белье в детском саду. Обычно няня брала меня с собой — это был праздник для меня! В детском саду никого нет, ни детей, ни воспитателей, только няня и я. В моем единоличном распоряжении большие комнаты и все игрушки — куклы, кукольная мебель, мозаика, кубики. После будних дней все это оставалось в большом беспорядке, и я все убирала и расставляла по-своему: из кубиков строила дворцы, кукол рассаживала вокруг игрушечных столов, укладывала в их кукольные постели, переодевала, как хотела. Няня доверяла мне мыть оставшуюся с вечера чайную посуду, гладить салфетки игрушечным утюгом или раскатывать скалкой скатерти. А вечером перед уходом согревала на печке большой чан воды и купалась сама, купала меня — у нас в квартире не было ни горячей воды (в Харькове тогда вообще не было теплоцентрали), ни ванны. Целый день я могла есть яйца, сваренные вкрутую, или яичницу на сале. Иногда няня рассказывала мне сказки, пела песни — впрочем, на это у нее оставалось совсем немного времени. Дома она тоже пела — но это было раньше, когда еще папа был с нами. Они с папой вместе пели — «Розпрягайте, хлопци, кони, та й лягайте опочивать…», «Повий, витре, на Вкраину…», «Нич така мисячна, Господи, зоряна…», «Тече вода спид явора…» и множество других украинских песен. Вопреки общему представлению, что все украинки певуньи, няне, видимо, как говорится, слон на ухо наступил, все песни она пела на один мотив, с одинаковым зачином — «Ой, тай розпрягайте…», «ой, повий, витре…», «Ой, йихали козаки…» Но мне, наследственно безслухой, это нисколько не мешало. Я так любила сидеть на мягкой няниной постели, няня, папа, и мы втроем вместе поем. Иногда к нам присоединялась и мама. Такие это были мирные, теплые вечера. Кроме украинских песен, няня любила и одну русскую, есенинскую «ты жива еще, моя старушка» С ее слов я запомнила пушкинские стихотворения «Подруга дней моих суровых…», «буря мглою небо кроет…»