Эрик Ларсон - Страх и надежда. Как Черчилль спас Британию от катастрофы

Когда немцы переключились на ночные рейды, жизнь в Лондоне ужалась до светлого времени суток, которое по ходу осени съеживалось с ужасной неотвратимостью (а расположение столицы на довольно высокой северной широте только ускоряло этот процесс). Эти налеты породили своего рода парадокс: вероятность того, что в конкретную ночь конкретный человек погибнет из-за бомбежки, была ничтожной, однако вероятность того, что в эту ночь в Лондоне кто-то где-то погибнет под бомбами, составляла 100 %. Получалось, что безопасность – это лишь счастливый случай. Один мальчик, когда его спросили, кем он хочет быть, когда вырастет (пожарным, летчиком и т. п.), ответил:

– Хочу быть живым [587] Kathleen Harriman to Mary Harriman Fisk, June n. d., 1941, Correspondence, W. Averell Harriman Papers. .

Многие десятки лондонцев действительно погибли, и наступление ночи само по себе становилось источником страха, но дневная жизнь оставалась до странности обыденной. В магазинах на Пикадилли и на Оксфорд-стрит по-прежнему толпились покупатели, а в Гайд-парке собиралось множество любителей солнечных ванн – оптимистов, более или менее уверенных, что немецкие бомбардировщики не пролетят над головой, пока не начнет смеркаться. Пианистка Майра Хесс ежедневно выступала с концертами в Национальной галерее на Трафальгарской площади – в час ланча, чтобы избежать вечерних налетов. Зал неизменно был полон, многие слушатели даже сидели на полу, но под рукой у каждого имелся противогаз – на всякий случай. Аудитория нередко чуть не плакала, а аплодисменты были «громогласными и очень трогательными», как отмечала Молли Пантер-Даунз, один из авторов журнала New Yorker [588] Panter-Downes, London War Notes , 26. Трюк пианистки с апельсинами упомянут в: Fort, Prof , 49. . Время от времени пианистка демонстрировала эксцентричные трюки – например, играла зажав в ладонях по апельсину. После концерта все торопливо расходились, пишет Пантер-Даунз, «закидывая на плечо ремни противогаза и выглядя значительно лучше – потому что на час всех подняли в ту плоскость существования, где кажется, что скука и страх не имеют значения».

Даже ночь постепенно казалась все менее устрашающей – несмотря на эскалацию насилия и рост масштаба разрушений. Как-то раз Оливия Кокетт (один из авторов дневников, ведущихся для «Массового наблюдения») и ее подруга Пег отправились прогуляться во время авианалета. «Шли прямо в сияние полной луны, – писала Кокетт. – Были в таком восторге от ее красоты, что дошли до Брикстона, сквозь орудийную стрельбу и прочее, восхищаясь светотенью, радуясь пустоте и тишине улиц. Как сказала Пег, вся эта война, все эти орудия кажутся чем-то банальным, по сути – незначительным на фоне этого мрачного великолепия» [589] Cockett, Love and War in London , 188. . Автор еще одного дневника, тоже молодая женщина, описывала, как сама удивилась своим чувствам, лежа в постели после того, как совсем рядом разорвалась бомба. «Я лежала, ощущая неизъяснимое счастье и торжество, – писала она. – "Надо же – меня бомбили !" – твердила я себе снова и снова, примеряя эту фразу, как новое платье, словно чтобы посмотреть, насколько она мне впору. "Меня бомбили ! ‹…› Меня бомбили – меня !"» Она отдавала себе отчет в том, что многие, вероятно, убиты или получили ранения во время этого налета, «но за всю свою жизнь я никогда не испытывала такого чистого и беспримесного счастья » [590] Harrisson, Living Through the Blitz , 81. .

Филлис Уорнер, автор еще одного дневника, обнаружила, что ее – и других лондонцев – даже удивляет собственная стойкость. «Мы выяснили, что можем это перенести: само по себе огромное облегчение для большинства из нас, – писала она 22 сентября. – Думаю, каждый втайне боялся, что не сможет, что он с визгом помчится в ближайшее бомбоубежище, что у него сдадут нервы, что он в том или ином смысле сломается. Так что это оказалось приятной неожиданностью» [591] Cockett, Love and War in London , 195. .

Однако мрачное постоянство рейдов и рост разрушений все же угнетали людей. 23 сентября, в понедельник, романистка Роуз Маколей записала: «У меня развивается особая фобия – страх оказаться заживо погребенной. Ведь я видела так много домов и многоквартирных зданий, обращенных в груды развалин, из которых людей невозможно вовремя извлечь, и у меня возникает ощущение, что лучше бы я ночевала на улице, но я знаю, что так делать нельзя» [592] Там же, 175. . Гарольд Никольсон испытывал такой же страх – как явствует из его дневниковой записи за следующее число. «Меня ужасает, – писал он, – мысль о том, что я могу оказаться погребенным под огромными кучами обломков, слышать, как где-то капает вода, чувствовать, как ко мне подползает газ, слышать слабые крики коллег, обреченных на медленную и некрасивую смерть».