Олег Будницкий - Люди на войне

Я бегу от него, потому что мне кажется, что если не видеть его, то ЭТО скорее пройдет, ЭТО, не настоящее, смрадное… Я бегу от него, потому что не в силах выносить его — идиота, с тупым взглядом, не слушающего меня, ничего не понимающего, — я с яростью, не владея собой, укусила его за опухшую больную руку, потому что он мешал мне кормить его…

Восемнадцатого января Берггольц была в гостях в штабе у Исаака Хамармера, в то время комиссара Управления тыла 42‐й армии. Хамармер стал «тыловиком» после тяжелой контузии: с июня 1941‐го он был комиссаром одного из полков 2‐й дивизии Ленинградской армии народного ополчения, контужен был в бою 16 августа у деревни Ополье, в котором группа бойцов под его командованием в течение четырех часов сдерживала наступление роты немецких автоматчиков. Берггольц собиралась о нем писать. Именно благодаря его протекции удалось устроить Молчанова в госпиталь 42‐й армии.

Я живу сегодня, как в раю: у Хамармера. Я целый день одна, — в теплой комнате со светом и с водой, и сижу не в пальто, а в белой своей кофточке, — увы, она опять подзавозилась и села после стирки, но это лучше, чем моя грязная красная пижама… Хамармер — прелесть. Жаль, что я так безобразна и, видимо, жалка от голода, — он явно тяготеет ко мне, надо покрутить, — тем более что нравится он мне немыслимо, просто влюблена, — пусть это будет молниеносный роман периода голода (18 января 1942).

Двадцать второе января, в госпитале у мужа:

Его нет. Коли Молчанова на сегодняшний день просто нет, — есть некто, которому можно дать лет 60–70 по внешнему виду, некто, ни о чем не думающий, алчущий безумно, дрожащий от холода, еле держащийся на ногах, — и всё. Человека нет, а тем более нет моего Коли. Его, на сегодня, уже нет, и если б умер этот, которого я сегодня видала, — то умер бы вовсе не Коля…

…

Как он ел сегодня — господи, этого не описать. Ел с мертвым лицом и матовыми мертвыми глазами, — у него сегодня опять два припадка, больших. Ел бутерброд за бутербродом, ел хлеб, ему принесли хлеб к обеду — он стал кусать и его. Выпил ложку рыбьего жиру, — сказал: «Это очень вкусно, дай еще…» Говорил: «А сладкого у тебя ничего нет?» Я отдала ему 60 грамм[ов] сахару, полученные по карточке, и мне было мучительно стыдно, что я сожрала дурандовые конфеты.

Голод оказывал разрушительное действие на людей. Берггольц боялась передавать мужу сваренный ею бульон с близким приятелем, врачом-психиатром, заведующим отделением, в котором лежал Молчанов, Юрием Пренделем, —

он сожрет сам, или сожрут сестры, когда будут разогревать, — ведь украли же у него сегодня во время припадка папиросы… А Юрка немыслимо противен стал; он глуп, он глубочайший обыватель, он оголодал до психоза, неприличного для мыслящего человека… (22 января 1942)

Двадцать пятое января 1942-го:

Дикий мороз — выше 30°. И страшно болят почки, — трудно будет идти к Николаю. Но я все же пойду, — столько хорошей еды ему наготовила! Не сжарить ли еще котлетку? Мне совестно, что я ем мяса больше, чем он.

Болит поясница, отекло лицо, — страшная. Надо сегодня хоть брови покрасить, а то Юрка приедет, а я — как старая блядь.

В тот же день, придя из госпиталя:

Нет, Коля, наверное, не вытянет.

Он лежит без сознания, весь в моче, еще более похудевший и страшный, чем был, ни на что не реагирует, даже на меня…

Я, я во всем виновата! Я бегала от него, я последнее время кричала на него, а он становился все более кротким.

Но разве я не билась с отъездом с ноября месяца? Разве я не отщипывала от себя куски? Разве не пыталась устроить его как можно лучше? Я била его по лицу во время диких, похабных его припадков, — но я согласна была и согласна на этот крест — до конца своей жизни…

НЕТ! ОН НЕ ДОЛЖЕН УМЕРЕТЬ!

Позор, — позор — вот что значит вся эта ленинградская героика. Так нельзя, так нельзя, как с Колей и другими…

Двадцать седьмое января 1942-го:

Была у Коли. Он вновь не узнал меня. Он лежит без белья, потому что все время мочится под себя. Насколько я знаю — это признак последней стадии истощения…

Сегодня пришла в нашу ледяную, разоренную квартиру, — стала брать одеяло, — увидела, как у Коли заботливо все было собрано к отъезду, — и закричала. Нет, чтó я, нет, нет! Как же так, — если его не будет? Как же жить? Как же он? Он так мало радовался. Он не успел развернуться во всю мощь своего редчайшего ума и таланта. Он хотел детей. Он любит меня и радуется мне, и не успел еще как следует насладиться мною, — я знаю, я еще не усладила его, мне все казалось — за 12 лет, что все счастье с ним — впереди…