Олег Будницкий - Люди на войне

Не умаляя того, что ею было опубликовано в подцензурной печати, сказано в подцензурном эфире — а это качественно отличалось от писаний подавляющего большинства ее «собратьев» и «сестер» по цеху, — Берггольц была выше, умнее, честнее своих блокадных стихов и выступлений. И беспощадней, к другим и к себе. Подлинный памятник блокадникам, tribute — это, конечно, ее дневник.

Дневники, что бы ни утверждали их авторы, сознательно или бессознательно пишутся с учетом стороннего читателя. Самоцензура, вызванная совсем не политическими, а человеческими факторами, — нельзя же написать «про все», «обнажиться» перед возможным читателем, даже перед близкими — свойственна подавляющему большинству авторов дневников. О том, что дневники могут оказаться в чужих руках, что чужой может читать о самом сокровенном, Ольге Берггольц было известно лучше, чем кому-либо другому. Ее дневники читал (изучал!) следователь, делая пометки красным карандашом. После освобождения из тюрьмы ей — уникальный случай — вернули дневники с этими пометками.

Несмотря на этот опыт, Берггольц — и это был совершенно осознанный выбор — продолжила вести дневник с беспрецедентной, запредельной откровенностью. И беспощадностью к себе. От сотен известных нам блокадных дневников ее текст отличается высокой информативностью и зоркостью взгляда как в отношении блокадного быта, так и литературной и общей политики, литературного быта и нравов. Дневник — нелегкое чтение, а страницы, посвященные мучительному умиранию Николая Молчанова, мужа Берггольц, относятся к самым страшным блокадным свидетельствам. Дневник важен не только как исторический источник и источник истории творчества поэта. Это крайне редкий образец самоанализа, без скидок и компромиссов.

Муж Берггольц, Николай Молчанов, уже в начале ноября 1941 года был плох. Машкова «была поражена его видом, он заметно опух». По ее мнению, это было результатом «дикого самопожертвования, он действует как нежная мать по отношению к Ольге». Молчанов страдал тяжелой формой эпилепсии. От голода болезнь обострилась. Берггольц по знакомству удалось устроить его в военный госпиталь — там как будто кормили лучше. Однако было поздно: у Молчанова началось психическое расстройство на фоне дистрофии. Его перевели в психиатрическую лечебницу, где он вскоре умер.

Еще в военном госпитале Молчанова, бившегося в припадках и бредившего, связали. Берггольц, проведшая там ночь на 12 января 1942 года,

мерзла до детского плача возле него и уходила греться в общую палату… а из морозной комнаты Коля кричал: «Оля! Оля! Ты дура, Оля, ты среди врагов, среди гитлеровцев, сейчас они будут тебя насиловать…»

Я не шла к нему, — не могла, — какой он мучитель, какой палач, несчастный мой Коля, как я ненавижу его — до крика и люблю всей кровью. И я не шла, а когда он затихал — обмирала — «умер», — натыкаясь на вещи, бежала к нему, — но он даже не спал, он абсолютно не спал, как Ирка и Майка перед смертью, — и, увидев меня, — бормотал все то же.

Тринадцатого января Берггольц не пошла в госпиталь, и это мучило ее «непередаваемо»:

Но этот длинный, длинный путь до госпиталя по 30° морозу, и эта мука рядом с ним, — господи, я же сама больна истерией, ведь я два раза хлестала его по лицу, в ярости, — больного-то, за то, что он орал и бесчинствовал… Я думаю только о Кольке и люблю только его, тоскую о нем дико и плачу сегодня весь день — прямо на людях, и все время хочется плакать, плакать и плакать, а за все время войны ни одной слезы не уронила…

…

Нет, не так я делаю, подло я поступаю, — еду в штаб, на еду, на тепло, а Кольку оставляю одного, безумного и несчастного. И всю войну бегала от него, — он говорил: «У меня все дни проходят в том, что я жду тебя». А я торчала в радио, в то время, когда бомбили город, я была влюблена в Юрку…

Но ведь для него я делала все и ни на йоту не лишала его ни любви, ни заботы, ни страсти… Мало бывала с ним, — но ведь я работала все время, я ведь не только из‐за Юрки. Ах, да что там говорить! Сука я и сволочь…

Четырнадцатого января 1942 года, после посещения госпиталя:

Без рыдания не могу представить его лица, а оно со мной неотступно. Он за день, который я не была у него, истаял, обуглился, изменился — непередаваемо.

Коля, мой Коля, на что он только похож! Это в полном смысле слова выходец с того света.

Боже, неужели умирает, хотя идиот-врач говорил, что будто бы угрозы жизни нет.

Неправда, — он умирает, а я не могу себя заставить провести с ним его последние минуты.