Олег Будницкий - Люди на войне

И в самом деле — ничего не изменилось, разве что стало еще хуже: надежды на перемены улетучились, и питать иллюзий не приходилось. Писателей мобилизовали в агитаторы на выборах:

…выборы вообще — циничный и постыдный балаган, «демократическая вершина» которого — неприличная осанна папаше?..

И я, отчетливо сознавая это, буду что-то лопотать на агитпункте перед собранными сюда старухами и бабами — о демократии, о кандидатах и т. д.! Я делаю это по самой простой причине: из страха, из страха тюрьмы. Вот и вся сущность нашей демократии на сегодняшний день (14.01.1947).

Тем не менее она приняла участие в избирательной кампании:

Нет, я, действительно, тля. Надо было бы к самой угрозе каторгой относиться спокойно, свысока… надо было бы рассчитывать на долгую-долгую жизнь, в которой все может быть, и все пройдет, но «труд, завещанный от бога», все же будет исполнен (22.01.1947).

Бытовые неурядицы были неизменной составной частью жизни советских людей, и никакая слава избавить от них не могла:

Очень хорошо дома, но не спускается в сортире вода и не действует ванна, говорят — «нет напора»… Боже, боже, как устаешь от этого вечного «нет». Нет того, нет другого, и уже о том, чтобы спустить за собой воду после того, как посерешь — мечтаешь, как о счастье! Вот то, о чем мечтал Шигалев. А жаловаться — некуда и некому: ведь это же не государственное, а «личное», эка беда, что «замечательный советский человек» даже посрать не может, — стыдно, товарищи, даже думать об этом, когда надо выполнять ст[алинскую] пятилетку, и вы выполнили ее только на 108 %, а не на 180 %!.. (18.02.1947)

Берггольц не случайно вспомнила Шигалева. Достоевский, и особенно полузапрещенные «Бесы», судя по некоторым упоминаниям, был ее «спутником» и в блокадные годы, и потом. В ночь на 29 января 1948 года Ольге померещилось, что за ней пришли. Оказалось — пьяная парочка ломилась к соседям наверху.

О, жизнь, когда каждый час ждешь руки, которая опустится на плечо! …Меня просто мутит, я пью, чтоб забыться, да, да, чтоб просто забыться, и я уже «забылась» настолько, что давно не пишу стихов, почти разучилась мыслить, еле пишу, пьянею мгновенно и некрасиво… Но, может быть, только этого от меня и хотят? Может быть, вся эта громоздкая система террора, унижений, хамства, лести, мздоимства — устроена только для того, чтоб стереть во мне человека, личность? Ведь догадывались же об этом Достоевский, которого сейчас преследуют у нас, как Зощенко, и даже Толстой?.. (28.01.1948)

Во второй половине 1940‐х годов одна идеологическая кампания сменяла другую. Реагируя на кампанию по борьбе с «низкопоклонством перед Западом», в которой активнейшее участие приняли некоторые собратья по перу, Берггольц писала:

Почитаешь «Литературку» — и как кусок говна съешь… Чего стоит… уже превращающаяся во всеобщую государственную манию, — западобоязнь, — боязнь каждой ничтожной мелочи, идущей оттуда, боязнь культуры их, вплоть до классической, эти утверждения, что «только у нас» — все самое лучшее, самое передовое, только у нас люди способны на подвиг, боязнь, сопровождающаяся «возмущением» по поводу «клеветы о железном занавесе»… И если все — «только у нас», — то на что же мы, получается, осуждены? Если даже никто, кроме нас, не способен на равное нашему самоотвержение, подвиг — значит, мы так и будем одиночествовать, воевать со всем миром, и внедрять наши идеалы и строй только с помощью оружия (25.02.1947).

В день годовщины революции, 7 ноября 1948 года, Берггольц делает чрезвычайно важную запись:

К Главной книге… если я не расскажу о жизни и переживаниях моего поколения в 37–38 гг. — значит, я не расскажу главного и все предыдущее — описание детства, зов революции, Ленин, вступление в комсомол и партию, и все последующее — война, блокада, сегодняшняя моя жизнь — будет почти обесценено.

Она совершенно точно определяет ключевой момент советской истории, названный впоследствии историками Большим террором и затеняемый обычно войной.

И еще одно чрезвычайно важное ее наблюдение во время пребывания в селе Старое Рахино, в котором из 450 мужчин вернулись домой 50, где «почти в каждой избе — убитые или заключенные» (23.05.1949): «Читают больше о войне, хотя сами ее только что пережили. Но все кажется, что это — не она, а была какая-то другая, красивая и героическая» (22.06.1949).

Это как будто послание нам, для которых победа в войне стала «исповеданием веры»: только не в той, какая была на самом деле, а сочиненной стараниями тысяч пропагандистов (иногда именующих себя историками).