Не вздохну, не шепчу, не пишу твое имя, —
Скорбный звук, заклейменный устами чужими,
Но слеза, что сжигает мне щеку огнем, —
Это мысли, что прячутся в сердце моем.
Кратки были для счастья и для успокоенья
Те часы — их блаженство и их исступленье!
Отречемся, расстанемся, цепь оборвем —
И в разлуке утонем, чтобы вновь быть вдвоем.
Пусть тебе будет счастье, а мне — преступленье,
О, прости, мое солнце!..
Что она должна была подумать об этом пламенном призыве, застенчивая Августа? Конечно, ей это льстило. Она по-своему любила его. Разумеется, она прекрасно могла обойтись без того, чтобы иметь его своим любовником. Ей даже хотелось женить его, чтобы покончить с этим, но она была не властна в самой себе. Он был её братом, и он был знаменит и богат. В её стесненной и трудной жизни он появился как избавитель. Она подчинилась ему.
Четыре тысячи человек, которые «бодрствуют, когда все другие спят», и которые управляют Англией, веселились больше, чем когда-либо. Во славу мира танцевали так же, как во славу войны. Балы устраивались в честь императора российского, в честь короля прусского. Клуб, членом которого состоял Байрон, устроил маскарад в честь герцога Веллингтона. Хобхауз нарядился албанцем, Байрон — монахом. «Isn’t he beautiful?» [37] Ну разве он не красавец? (англ,)
— говорили женщины. Каролина Лэм, по-видимому, утешившаяся, делала тысячу глупостей и заставила одного офицера гвардии снять красный мундир.
Когда Байрон на рассвете возвращался к себе домой на Олбени, он не сразу ложился спать, а садился еще работать. Он писал поэму «Лара» и на этот раз не позаботился даже о перенесении действия на Восток. Лара не имел никакой родины, не принадлежал ни к какой эпохе. Это был настоящий байронический герой: великодушный характер, сердце, созданное для любви, но изверившееся с детства, глубокое стремление к юношеским мечтам и порывам, но слишком ясное сознание их безрассудства. Таков был Лара, похожий на Конрада, похожий на Чайльд Гарольда и похожий на Байрона. В некоторых строфах «Лары» облик самого автора выступал так явственно, с таким поразительным сходством, что даже Августа была поражена.
В душе его неясное смешенье —
Гнев и любовь, доверье с подозреньем…
Вокруг его молчанья шла молва…
Кто ж был он — этот неизвестный? Кто?..
Иль мир он презирал? Однако знали,
Что средь веселья и его видали,
Но добавляли, что веселый смех
Переходил в сарказм…
Не улыбались никогда глаза,
Но нежность в них светилась иногда…
Как будто неусыпно принуждала
Скорбь к ненависти: он любил немало,
А ныне — отвращенье ко всему
Как будто горькое пришло к нему.
И он чужой здесь, в мире меж живыми,
Как странный дух, низверженный другими.
«Чужой… в мире меж живыми…» Это была одна из его навязчивых идей, так он думал о самом себе. Он был блуждающий дух, существо, рожденное для иной жизни и обреченное судьбой на преступление. Чем больше величия в характере, тем опаснее разочарование. Когда обреченный на преступление вступает в жизнь с добрыми намерениями, к его ярости, которая впоследствии овладевает им, примешиваются не только мучительные угрызения, но и зависть. Зависть к тем счастливцам, которые могли употребить с пользой свои силы, не вступая в борьбу с людьми, зависть больше всего к тому, чем он мог бы быть и чем он был одно мгновение. Как демон Люцифер завидует Люциферу архангелу, так Байрон завидовал Байрону. Немногие в детстве предавались столь возвышенным мечтам, каким предавался молодой бог на холме Иды. Обреченный грешник с Беннет-стрит не мог ни забыть, ни утешиться. Простит ли он когда-нибудь «Байрону ех futurum» [38] Унамуно (прим. авт.).
то, что он был пламенным и нежным?
Пришло лето. Байрон увез Августу в Гастингс на море, и они провели там вдвоем июль и август. Затем он вернулся один в Ньюстед. В Париже солдаты пели «Он вернется…» и призывали серый походный сюртук. Августа с братом писали друг другу письма, заполняя их, как дети, бесчисленными крестиками, обозначавшими поцелуи.
Ньюстед. В продолжение нескольких месяцев поверенные покупателя препирались с Хэнсоном; но Хэнсон был тверд, и контракт его был составлен по всем правилам. Молодому Клаутону пришлось уступить, и к Байрону вернулось его аббатство плюс двадцать пять тысяч фунтов неустойки, которые позволили ему погасить кое-какие долги. В течение двух недель Байрон жил в Ньюстеде один. Он, правда, приглашал Тома Мура: «Место достойно обозрения, как развалины, и уверяю вас, здесь весело живали даже в мое время; теперь это прошло. Но все же привидения, готика, запустение, озеро — придают много жизни». Но готика и запустение не соблазнили Тома Мура, и Байрон в первое время своего пребывания удостоился посещения только одного гостя — призрака черного монаха, который прошел мимо него по коридору и, не останавливаясь, посмотрел на него сверкающим взглядом.
Читать дальше