Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Тогда мы смеялись — ну, или пытались это делать, ибо мускулы у обоих были сведены судорогой от нейролептиков.

Позднее я прочитал о заключенном, проведшем в одиночке тюрьмы Сен-Квентин 26 лет. За это время он тоже разучился общаться и стал забывать начало каждой фразы. Эта история наполняет гордостью за наш психиатрический ГУЛАГ: там отучить человека разговаривать могли за 26 дней.

Раздали обед: снова щи из кислой капусты — к весне запасы свежей заканчивались, как и всего прочего. Сидя друг против друга с мисками в руках, мы с Сашей должны были выглядеть, примерно, как братья Маркс на репетиции. Ложки стучали о края мисок — у обоих тряслись руки. Донести ложку до рта, не расплескав по пижаме, было почти невозможно. Поднять миску ближе ко рту — получалось еще хуже, тогда суп выливался уже из нее. Мы оба двигались медленно, не успевали освободить миски для каши — за что на нас орали санитары, — я еще более-менее поспевал, но Саша получал большие дозы, так что всегда оказывался последним. Он покорно сносил ругань, будучи уже привычным к унижениям — собственно, как и все мы.

Послеобеденный «прием» трифтазина прошел спокойно. Медсестра Нина Александровна — спокойная интеллигентного вида женщина — пришла в СПБ из обычной психбольницы и здесь не изменила привычек. Смена была «солдатской», но бардачной, так что санитар только приказал открыть рот, и обе таблетки, приклеенные к ириске, остались незамеченными.

Выкинуть таблетки в туалет я не торопился, ожидая, когда там станет чуть поменьше людей и глаз. Над толчком застыл дед Колыма: нейролептики блокировали его и так не юную простату и никак не давали несчастному пописать.

А за спиной Колымы, мучившего свой маленький член, — как на посту, стоял «солдатский» санитар по кличке «Сынок». Он был еще новеньким и не из «злых». Сынок попал в тюрьму за то, что хватил чем-то тяжелым по голове «деда», который заставлял его в сотый раз ночью вычищать сортир.

Кличка приклеилась к парню из-за его подростковой внешности и мягкого характера. Он был городской, молчаливый и особых неприятностей никому не причинял. Однако почти на глазах можно было замечать, как в человеке постепенно обнажается озверение. И сейчас, слушая крики медсестры: «Быстрее давай! Освобождай туалет!», Сынок потерял терпение и начал тянуть Деда Колыму за пижаму вниз с толчка. Дед так и выполз из туалета с бесполезно висящим поверх штанов членом, бормоча ругательства — звучавшие, скорее, как стоны. Я же к тому времени успел и умыться — шелушащаяся кожа вызывала постоянное ощущение нечистоты.

Это была новая напасть. Если аминазин делал кожу жирной, как плита из жаровни, то трифтазин, наоборот, ее быстро осушал, лицо и голова шелушились мелкими хлопьями. Никаких кремов в СПБ, конечно, не было, несколько раз просил у медсестер хотя бы вазелин, но ничего так и не дали.

Далее разыгралась другая комедия братьев Маркс. Из-за высоких доз голова у Саши работала еще хуже моей, но в нее первую пришло решение проблемы. Для увлажнения кожи можно было использовать масло, которое два-три раза в неделю нам законно выдавали на ужин.

Увы, идея оказалась непрактичной. Как выяснилось, масло было «бутербродным», то есть смесью маргарина, воды и уже в последнюю очередь настоящего масла. От этой массы на голове расплывалась водяная лужа, которая не увлажняла и не сохла. И лишь позднее мы догадались вылавливать хлопковое и конопляное масло, которое изредка плавало поверху в каше. С этого начинался завтрак или ужин — с макания пальцев в кашу и размазывания вонючей дряни по голове и лицу — под смех сокамерников. Единственный, кто воспринимал это нормально, был людоед-якутенок. Кажется, в зимнее время его соплеменники тоже делали нечто подобное, только с животным жиром.

Застучали ключи санитаров:

— На прогулку! Всем приготовиться! Быстро!..

После долгих сборов и окриков всех собрали в клетке на лестнице, откуда санитары стали выпускать в прогулочный дворик.

Если у мажептила и был положительный эффект — то он напрочь убивал рефлексию. Ежесекундное страдание тела не давало возможности сосредоточиться на чем-либо другом и посмотреть на ситуацию со стороны. С трифтазином — особенно если удавалось проскочить дозу — все было иначе.

Дворик был более похож на глухо огороженный вольер для диких зверей, чем на пространство, где обитали люди. Всякий раз, входя сюда, я внутренне вздрагивал — вздрагивал бы и телом, если бы оно не было парализовано нейролептиками.