Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

Человеческий череп оказался крепче стали. По цепочке из камеры в камеру донесли, что Цыган жив, ему продезинфицировали рану и замотали бинтом — после чего отправили в «строгую» палату. Уже там уложили на вязки и вкололи аминазин с галоперидолом — «коктейль Андропова».

Зэки отнеслись к происшествию с философским спокойствием. В надзорке судороги скручивали кого-то чуть не каждый день, и каждый догадывался, что в какой-то момент может не выдержать и сделать нечто подобное.

Боялся я и за самого себя. На обходах я постоянно просил врача, Александра Шпака, снизить дозу или хотя бы заменить чем-то, что лучше переносится, но тщетно. Шпак служил в другом отделении, здесь он только замещал ушедшую в отпуск начальника отделения Лидию Гальцеву и не собирался ничего менять.

Уже находясь на грани отчаяния, я дождался ее возвращения. Тогда все чудесным образом сразу изменилось.

Гальцева вызвала меня к себе в кабинет в первый же день после возвращения из отпуска. Невысокая ухоженная шатенка средних лет, Гальцева производила приятное впечатление. Манеры, разговор и чуть архаичное отчество, напоминавшее о Чехове — Иннокентьевна, — выдавали в ней интеллигентное происхождение. Как говорили, она и не была психиатром — по образованию терапевт, но прошла переквалификацию, чтобы получить должность в СПБ.

Она удивила меня, проведя довольно профессиональный психиатрический опрос. Это было даже как-то странно: впервые в СПБ я столкнулся с психиатром, который задавал вопросы, отличные от тех, которые задавали следователи. Вместо этого Гальцева прошлась по обычной психиатрической тропинке — детство, школа, родители, университет, — не касаясь ни темы «преступления», ни политических взглядов. Где-то на подступах к этому она, видимо, намеренно остановилась и отправила меня назад в камеру. После этого я видел Гальцеву только на обходах, на которых она, казалось, меня вообще старалась не замечать.

Я понял это так, что Гальцеву интересовало только одно: действительно ли я сумасшедший, или же диагноз был выставлен в КГБ. И когда поняла ситуацию, то успокоилась. Уже через час после беседы меня перевели из камеры-пещеры в нормальную камеру № 8. Впрочем, лекарств Гальцева не отменила, повторив мантру: «Здесь лечатся все», — по-хорошему этот слоган надо было бы повесить над входом в СПБ вместо зловещего «Труд есть первая и естественная необходимость человеческой жизни». Однако Гальцева заменила мажептил более слабым трифтазином и, вместо убивавшего меня аминазина, выписала на ночь тизерцин.

Это было примерно как перескочить из девятого круга Ада куда-то наверх, в шестой. Последствия мажептила еще мучили организм: то отнимался язык, то налетала сильная неусидчивость. Однако трифтазин избавлял от того страшного, что сводило судорогами — хотя и не спасал от постоянной внутренней дрожи, незаметно переходившей в физическую дрожь рук. Я начал соображать, где право и где лево, вернулось чувство времени — но думать все равно не получалось. Голова была заполнена каким-то беспорядочным, как броуновское движение молекул, хаосом из обрывков мыслей и слов.

Тицерзин не имел болезненных побочных эффектов аминазина — от него не начиналась тахикардия, не закладывало нос. Он действовал, примерно как боксер-тяжеловес на ринге: на несколько минут появлялась слабость в теле, после чего — темнота, нокаут, и я просыпался уже от стука ключа санитара, либо от попыток Кротова трясти меня за плечо. Тогда вся первая половина дня превращалась в странное сумеречное существование, где явь чередовалась с периодическими провалами, а двигаться можно было только усилием воли.

Воли как раз не было. Был ватный мешок, который считался моим телом, и был мозг, который вроде бы должен был им управлять. Однако все это было в теории, а в реальности там был один туман.

Буркнув что-то недоброе Кротову, я все же попытался собрать остатки воли, чтобы перевернуться к стене — но вместо этого отключился.

«На лекарства! Выходим на лекарства!» — стучал ключом над ухом санитар. Теперь надо было действительно вставать. Нужно было выпростать одну ногу из-под одеяла, потом другую, подняться и, оперевшись руками, сесть. Когда пройдет головокружение, можно было и встать, но осторожно и медленно, держась за спинку койки. Иначе был риск просто свалиться на пол — что раз со мной и произошло.

Далее надо было проползти по коридору и выстоять очередь у процедурки. Очередь была человек в десять. Большая часть — такие же серые тени, распластанные по стене, вроде меня. Другие были покрепче, но еще сумрачные со сна. Лишь какой-то олигофрен был резв и от избытка личного счастья прыгал то на одной ножке, то на другой. Что-то вспомнилось, когда я смотрел на него. Что это было? Ну, да, Пушкин: «Не дай мне Бог сойти с ума, нет, лучше посох и сума…» Дальше не помню.