Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

К вечеру девятого декабря я начал ходить и сам подошел к двери, чтобы вернуть миску с вечерней сечкой, которую съел уже всю. Сидя на полу, ждал баландера, медленно собиравшего по камерам миски. Над дверью бубнило радио, передавали новости, начинавшиеся с очередной встречи Брежнева с «трудящимися», потом шли обычные вести с полей, покрытых снегом, в конце передачи прозвучало странное сообщение: «Как сообщают информационные агентства, вчера в Нью-Йорке был убит известный певец Джон Леннон…»

Что-то знакомое царапнуло мозг: «известный певец» — кто это? И тут же вспомнилось имя. Оно прозвучало как будто с далекой планеты — там, где мы слушали Imagine и Mind Games, свободные и веселые. Шумные компании, танцы, девушки и вино — отсюда, из камеры свердловской тюрьмы, все это казалось галлюцинацией.

Миски собрали, я снова лег на шконку, и в голове звучали фортепианные аккорды из Imagine. Наверное, он тоже слышал перед смертью тот звон в ушах, что слышал и я. Только я остался в этом мире, а он ушел.

Реальность вокруг была ужасной, но в том состоянии реальность памяти для меня вдруг стала более явственной, чем камера тюрьмы. Все вспомнилось сразу: и радость музыки, и загадочное тайное ощущение от касания талии девушки, с которой под Imagine мы танцевали, и ощущение близкой общности с людьми, которые были некогда рядом.

Жизнь вдруг вернулась, просочившись в камеру с ее затхлой атмосферой и нервозностью, которую создавал психопат. Я явственно ощутил, что весь окружающий макабр — только иллюзия, и звучавшая в голове музыка была более реальной, чем все вокруг. Оказывается, «реальность» не то, что «вокруг», а то, что существует внутри тебя. Я вернулся в жизнь.

На следующий день Перминова, наконец, забрали на этап, и камера вмиг преобразилась. Зэки начали улыбаться, шутить, собрались снова в кучку рядом на шконках. Шаяхмет по мелочи мне помогал, дотащил матрас до другой шконки. Утром, пока я еще не был способен вовремя встать, Шаяхмет приносил пайку и миску с кашей. Еда в свердловской тюрьме была отвратной, но я ел ее уже всю — восставший из мертвых организм требовал калорий.

Я не знал, что тогда же в Свердловск приезжала мама, которая тоже тыкала начальство носом в определение, по которому меня никак нельзя было этапировать. Она пыталась сделать и передачу — ей не разрешили. Прямо из Свердловска она поехала в Москву, где сумела попасть на прием к Рыбкину — начальнику всех СПБ Советского Союза. Рыбкин был известный персонаж, в свое время он так же принимал и жену генерала Григоренко, которой при прощании сам подавал пальто. Рыбкин согласился, что этапировать меня было грубым нарушением законности, но, как обычно, только развел руками, объясняя, что КГБ он не начальник — да и закон не начальник над КГБ. Тем не менее в Свердловске тюремное начальство догадалось, что лучше поскорее сплавить меня подальше.

Двенадцатого числа вызвали на этап. На прощание Шаяхмет сделал мне очень ценный подарок — отдал свою казенную тюремную кружку, она позволяла не мучиться от жажды на этапе. Сам он получил два года за кражу каких-то автодеталей в гараже, где работал водителем, и рассчитывал скоро уйти на «химию». Низенький, кривоногий и некрасивый, этот постоянно улыбающийся мужик был точной копией Платона Каратаева, чем доказывал простую истину, что в каждом народе есть сволочи и добрые люди, на которых только и можно опереться, когда жизнь скручивает в штопор.

Дальше все покатилось быстро, как кубарем спускаешься с горы. В этом вращении, как в калейдоскопе, глаз выхватывал фигуры, которые тут же распадались, собираясь через некоторое время снова — форма была всегда одной и той же, менялись только цвета.

На этап обычно забирали к ночи. Долгие ожидания в привратке, иногда спокойные и нудные, иногда там начинались грабеж и разборки, кончавшиеся мордобоем.

Раздача этапной пайки знаменовала скорую погрузку в воронки. Я ехал «голым», припасы кончились, и весь рацион состоял только из хлеба — этапной пайки сахара едва хватало, чтобы подсластить кружку воды. За Уралом, вместо селедки, начали выдавать вонючую соленую мойву в пластиковых пакетах, есть ее было невозможно — тем более отмыть после нее руки.

В воронке иногда удавалось проехать в стакане, иногда запихивали в общий отсек.

— Шаг влево, шаг вправо считается побегом. Конвой открывает огонь без предупреждения.

Сотня людей сидит на рельсах, окруженная автоматчиками в белых тулупах. Солдаты держат оружие наизготовку, истерично лают овчарки. Пространство белого снега с сидящими темными фигурами освещается слепящим светом высоких железнодорожных прожекторов. И думаешь: «Я где-то в Сибири».