Виктор Давыдов - Девятый круг. Одиссея диссидента в психиатрическом ГУЛАГе

К этому времени я уже заново научился думать и, наконец, правильно сложил в голове карту. По ней получалось, что иных вариантов нет и из Свердловска я мог уехать только в Благовещенск. Из правозащитных изданий я что-то знал о Благовещенской СПБ. Это было место, по сравнению с которым Казанская СПБ могла бы показаться приморским отелем. Заключенных там били — чего не было в Казанской СПБ, где дежурили санитары из надзирателей и зэков одновременно, — и хуже всего: там накачивали нейролептиками в огромных дозах. Что нейролептики могут делать с человеком, я уже знал по себе. Можно ли будет выдержать более высокие дозы? Неизвестно.

И что потом? После всех мучений доживать полоумным обитателем интерната для хронических психбольных, как кончил свою жизнь Варлам Шаламов? Даже если удастся восстановить мыслительные способности, стать инвалидом по психиатрии — без каких-либо перспектив и ожидая в каждые советские праздники очередной принудительной госпитализации? Ничего этого страдания не стоили.

Все это было очень рационально. Реально же на решение, которое я принял 5 декабря, больше всего повлияли жуткие условия свердловской пересылки, безнадежность ситуации, страх перед нейролептиками, затянутое ожидание нового этапа и нового набора мучений. В бушлате у меня было свежее лезвие бритвы «Нева», расколотое надвое, дабы не обнаружилось на шмонах. Вечером я переместился на нижнюю шконку, достал обе половинки лезвия, связал их ниткой. Слева на внешней стороне скатал, насколько это было возможно, матрас вдвое, чтобы кровь впиталась и не пролилась на пол.

Я не написал предсмертного письма. Предсмертное письмо — всегда трюк вроде зайца из шляпы. Расставаясь с миром, у человека не остается с ним связей — даже с близкими, дальними и тем более с врагами. Мне было абсолютно все равно, как отреагируют на все родители и даже Любаня — тем более Соколов, который, конечно, только порадовался бы.

Предсмертное письмо может быть также попыткой диалога с самим собой — чтобы окончательно вдавить себя в стенку. Мне этого не требовалось.

Вечером я дождался, когда зэки улягутся спать — кроме Перминова, в камере находились еще двое транзитников. Резать было больно, это пришлось делать резко, один порез и еще другой. Теплая жидкость растеклась по телу. Уже левой рукой я попытался для верности достать и вену на правой, но ослабевшая рука промахнулась, оставив надрез мимо вены.

Обычный звон в ушах стал нарастать, заглушая все прочие звуки, превращаясь в звенящий сплошной гул. Сознание затуманилось, поплыло, уже не было больно, тело потеряло чувствительность — или же это «Я» расставалось с телом. Потом гул начал так же гладко стихать. Наступила спокойная темнота.

К жизни меня вернула цепь случайностей. Один из соседей Перминова поднялся в туалет, чем его и разбудил. Перминов спросонья впал в раж, с кулаками потребовал, чтобы сосед от него перелег. Сосед забрал свой матрас и отправился в мой дальний угол подальше от греха. В проходе между шконками он наступил в кровь и бросился колотить в дверь, требуя фельдшера.

Надзиратели моментально отреагировали на магическое слово «вскрылся». Появился фельдшер, в свердловской тюрьме резаные вены не были чрезвычайным происшествием, так что меня не стали даже тащить в санчасть. Там же, в медкабинете на этаже, привели в себя нашатырем и оплеухами, фельдшер наложил швы — конечно, без анестезии, но было все равно, тела я не чувствовал. Надрез на правой руке не стали зашивать, просто залили зеленкой и заклеили пластырем. После всех манипуляций притащили назад в камеру. Заодно надзиратели устроили быстрый шмон и отобрали бритву.

Следующие полтора дня по инерции я пробыл в состоянии между жизнью и смертью, между бредом и реальностью. Периодически отключался из-за слабости — от потери крови, — кажется, ко мне подходил корпусной и еще кто-то в белом халате. Вроде бы он щупал пульс и измерял давление — возможно, это был врач или тот же фельдшер. Добрый татарин Шаяхмет — который вытащил меня с того света, — приносил пайку и подходил с миской каши или супа, которые я не мог есть, вычерпывая по паре ложек, не более.

Все прочее проходило мимо сознания. Не знаю, было ли это на самом деле или только казалось, но вроде бы в камере Перминов с кем-то снова дрался, вроде бы кого-то крутили менты и отволокли в карцер (но не Перминова) — не исключено, что все это было бредом или сном.